Млечный Путь №1 (1) 2012
Шрифт:
Так вот, я думаю, ко мне это не применимо, потому что на максимальное усилие воображения я способен лишь тогда, когда – если так можно выразиться – припираю себя самого к стенке. Известно, что человек может преодолеть препятствие, которое в нормальных обстоятельствах он не перескочил бы, например, когда за ним гонится лев, вырвавшийся из клетки. Что касается меня, то я должен сначала чрезмерно усложнить себе жизнь, затруднить работу, максимализировать усилия, понаставить преград, поскольку лишь тогда проблема начинает меня все больше увлекать, разогревать, ибо в разгадывании ее участвует как бы вся моя психика, в том числе и ее эмоциональная сфера. Не последним фактором является тогда задетое за живое любопытство. Писание в подобной ситуации превращается в приключение, немного даже опасное, так как может привести к поражению, и я частенько замечал, что когда – уже после преодоления кульминационных пунктов произведения – моя заинтересованность им ослабевает, я начинаю ощущать определенные трудности и даже неприязнь. Я уже слишком хорошо знаю, что и как следует написать, и эти действия начинают казаться мне механическими, нетворческими, а поэтому и неинтересными. Спаду такой заинтересованности сопутствуют порой также и признаки возрастающей трудности, но несколько иного рода: мне уже не нужно придумывать разгадок, а лишь завершить как следует, в соответствии с канонами моей неписанной этики, композицию целого. Отсюда, быть может, и возникало безразличие столь большое, что мне приходилось откладывать книгу на целый год, прежде чем я брался
Поэтому более крупные произведения возникают уже описанными способами, которые можно было бы, пытаясь как-то систематизировать, назвать первым этапом начальной селекции, проходящей лишь под очень общим контролем директивы «усложнения», «многозначности», «затуманивания», в результате чего я прихожу к рассеиванию фактов, ситуаций, рассеиванию полулотерейному (иначе говоря, возникшее в данной фазе созвездие событий лишено единой, монолитной объясняющей гипотезы), на втором же этапе – этапе интеграции – в вышеупомянутое рассеивание я начинаю вносить, с одной стороны, дополнительные факты, новые элементы, но на этот раз уже такие, которые должны сыграть роль цемента, связующего вещества (логически, фактографически), с другой же, – концепции объединяющие (чаще всего они представляют собой результат раздумий, разговоров или переживаний героев). Таким образом я сам выкапываю себе возможно более глубокую яму, чтобы потом ее перескочить, размножаю загадки с тем, чтобы в последующем решить их, на первый взгляд, отхожу от рационализма, внешне отказываюсь от общей картины, от объяснимости, от познаваемости нарисованного мира, чтобы – если не полностью, то частично – впоследствии отказаться от подобного пораженчества. А посему селекция, самоорганизация, управление и регуляция – вот мои действия, как автора, не случайно совпадающие с учеными терминами кибернетики.
Произведения меньшего объема я могу охватить в какой-то степени симультативно, сразу, и поэтому моя забота об их интеграции зачастую приводит к повторению попыток синтеза. Впрочем, будет ли начатая работа произведением небольшим или же объемным, я узнаю лишь в ходе работы, по крайней мере, в принципе. Если бы не «Дневник, найденный в ванне», я считал бы, что гротескно-юмористическая тональность может породить исключительно небольшие произведения, вроде «Звездных дневников». Однако оказалось, что это совсем не обязательно.
Каким образом я оцениваю возникший текст? Пока пишу – я этого сделать не могу. Так, словно – это моя догадка – темп событий, рисуемых мною во время работы, чересчур замедлен. Это, пожалуй, можно пояснить таким примером: если рассматривать отдельно взятые, неподвижные кадры кинофильма, то мы вообще не сможем ничего сказать о его достоинствах как произведения искусства. Ленту необходимо привести в движение, только соответствующий темп проекции позволит воспринимать фильм адекватно. Нечто подобное происходит и с моими текстами – они пишутся как бы разделенными на единичные «кадры», элементы, и только чтение в нормальном темпе как бы приводит событие в действие. Тогда обычно я уже могу оценить объекты, которые мне удалось осуществить, по крайней мере, на каком-то отрезке книги.
Как я думаю сейчас, «Звездные дневники» были своего рода переходным этапом моей писательской биографии, ведущим в направлении «Сказок роботов» и «Кибериады». В такой очередности названных книг можно наблюдать переход от описываемых событий к инструменту, с помощью которого сделано описание, – к языку, как главному двигателю, основной силе, конструирующей действие. Наиболее четко это проявляется в «Кибериаде», где я работал как бы внутри самого языкового материала, где язык как бы автономизировался, превращаясь в строительный материал с очень большой степенью самостоятельности. Это в какой-то степени напоминает труд математика, поскольку и математик тоже работает «внутри» своего символического языка, из его связей и взаимозависимости выводя свои логические когерентные системы. Можно, пожалуй, сказать, что некоторые сказки «Кибериады» возникли путем «лингвистической дедукции», а одновременно – «лингвистической гибридизации». Эти произведения часто колеблются на грани аутентичности и пародии, между сказкой всерьез и сказкой-забавой, карикатурой, вариацией на определенную тему, в тональности, взятой абсолютно произвольно. Такие эксперименты я предпринял сознательно, потому что ощущал некоторое утомление от постоянного нагромождения тематики, а также того серьезного квазиреалистического языка, к которому обязывает сайнс-фикшн. Кроме того, я предполагал, что сейчас особо плодотворными могут оказаться переходные литературные формы и разновидности, представляющие собой результат скрещения ранее чистых форм, отсюда и помесь записной книжки с кибернетическим справочником, теории информации с народной сказкой, перенесение повествования из области «антропоцентрической» в сферу вымышленных «роботов» и так далее.
Для полноты картины я хотел бы еще высказать несколько предположений о «генераторе замыслов», сидящем у меня в голове. Этот генератор кажется мне весьма похожим на те, которые отмечали в своей работе – благодаря самонаблюдениям – различные ученые, например, тот же Адамар. Новые формулировки, парадоксы, концепции, касающиеся или произведений в целом, или их небольших фрагментов, чаще всего появляются либо утром, после пробуждения, либо ночью, между двумя снами. Большинство из них я не записываю, зачастую просто из лени, и тогда они, как правило, погибают навсегда. Такие замыслы, придумки обычно группируются вокруг проблемы, над которой я в данный момент работаю. То, что предыдущим вечером я не мог четко определить, сформулировать, наутро оказывается как бы уже готовым. Когда мое внимание сильно занято внешними явлениями, например, во время путешествия, у меня не появляются никакие идеи – в то время во мне как бы воцаряется «мыслительная тишина». Я думаю, сознание может быть приравнено к маховому колесу, которое раскручивается благодаря концентрации внимания, под действием усилия воли, причем это «раскручивание» порой продолжается довольно долго (много дней); само по себе это движение, подобная активность, не всегда в состоянии что-либо создать, но как бы приводит в движение – с определенным запозданием – более глубокие слои психики, в которых начинаются процессы модификации и комбинирования, уже самостоятельные, не подчиняющиеся моему контролю, однако связанные с разрабатываемой в данное время темой или вопросом. Некоторые из них – пожалуй, немногие – доходят до сознания, так как, с одной стороны, это обусловлено его временной пассивностью – например, в середине ночи или после пробуждения, когда глубокие борозды, выбитые упорной, но бесплодной мыслью предыдущего дня, уже успели расплыться, стереться, – с другой же стороны, это становится возможным, когда из элементов лозунгов, которыми (это чистейшие предположения) оперирует подсознание или засознание, возникнут комбинации относительно осмысленные, прочные, имеющие форму лаконичных, готовых фраз. Их появлению в поле сознания часто предшествует предчувствие, что интересующее решение уже близко; подобное «облачко значимости» является вестником уже облеченной в слова мысли, правда, не всегда, ибо порой никакими усилиями я не могу эту формулировку «выдать» на поверхность,
Я до сих пор умышленно обходил вопрос о роли чувств в литературном труде и делал это, поскольку данный вопрос, пожалуй, наиболее трудно поддается какому-либо описанию. Кстати, замечу, что ни в традиционной психологии, ни в моделирующей психологические процессы кибернетике мы, вообще-то говоря, не имеем сколь-нибудь приемлемой теории чувств.
Психоаналитические теории и даже некоторые выдвигаемые кибернетиками конструкции – явно феноменологичны. Это означает, что нам предлагаются теории, пытающиеся объяснить, каким образом функционирует механика чувств, мы получаем классификацию, систематику, и даже некоего рода модели, весьма далекие от психобиологической действительности, ибо чувства – коль скоро они существуют – должны выполнять существенные функции в процессах мышления; их биологическая целенаправленность, их необходимость для меня несомненны (не в том тривиальном смысле, что они представляют собой некую дополнительную сигнальную систему, опирающуюся на двоичные – альтернативные – переключательные пары типа «приятно-неприятно», «положительно-отрицательно» и т. п., то есть что чувства сопутствуют нейропсихическим процессам, а в том, что они могут быть в них силами ведущими, аппаратурой интеграции, в том числе и информационной), – и, однако, как я уже сказал, на эту тему мы, собственно, ничего не знаем.
Разумеется, эмоции играют в творческом процессе роль амбивалентную. С одной стороны, они образуют силы, облегчающие процесс мышления, помогающие ему, ускоряющие, придающие ему собранность, облегчающие связь и конструирование текста. С другой стороны, нарастая, уменьшают самопознание, затрудняют объективную оценку; хорошо известно, что эмоциональная симпатия к фиктивному персонажу зачастую вступает в конфликт с основным направлением уже ситуационной схемы событий. Наконец, мне кажется, это именно они стоят в самой тесной связи с тем, что в критике принято популярно именовать «авторскими привязанностями», то есть постоянно повторяющимися в его творчестве мотивами. Анализируя собственное творчество, я могу, в качестве примера, сослаться на увлечение «псевдонасекомыми», которые уже появлялись в «Астронавтах» (хоть на поверку оказались лишь микроносителями информации), а в полную силу, развернутым фронтом, вновь появились в «Непобедимом». По неизвестным причинам насекомые кажутся мне с самого раннего детства наиболее удивительными, наиболее «нечеловеческими» формами живого мира. Таким образом кроме «логично-комбинаторного» аппарата в голове одновременно действует – чаще всего связанный с ним – «аппарат эмоций», или, быть может, лучше следовало бы сказать: кроме интеллектуального фактора в процессах управления и регуляции, являющихся основой мышления, весьма большую роль играет также фактор эмоциональный, причем оба взаимовлияют друг на друга по принципу обратных связей. Разумеется, это явление хорошо знакомо; известно, что нервное возбуждение, если оно не чрезмерно, содействует мышлению, что в «эмоционально повышенной» психической температуре за единицу времени в сознании протекает больше процессов, однако о том, как обстоит дело, если говорить о механизме творчества, нам, собственно, ничего не известно. Поэтому высказывать мнение о той «огромной роли, которую играет в подобных процессах эмоциональная жизнь», я могу, увы, лишь голословно.
Как же, в таком случае, я пишу, на чем основывается мой метод? Он совершенно отчетливо представляет собой результат преклонения перед данными, то есть независимо от моей воли установленными «параметрами функционирования» моего мозга. В нем действует генератор идей, вырабатывающий сырье для дальнейшего производства; эти идеи обычно образуют начало произведения, пока что лишенного четкой ведущей директивы; вещь конструируется с трудом, но вот наступает что-то вроде разгона, система (языковая, то есть уже оформившийся текст) обретает автономность и демонстрирует мне свои градиенты развития, с тем чтобы в дальнейшем я не столько конструировал ее, сколько регулировал. Мое вмешательство должно быть сведено к минимуму, ибо неумеренность в этом отношении может привести к неоправданной регламентации, к схематизму; таким образом я в качестве «регулятора» «подключен» двусторонними связями к рождающемуся тексту, причем особенности моего мышления обрекают меня на фантастику как наиболее соответствующий мне род литературы. Почему именно сейчас, в этом месте рассуждения, я уже могу, – разумеется, на правах гипотезы, – сказать. Как я это показал, я работаю, пользуясь в качестве строительного материала ситуациями, придуманными, ad hoc, для данного места и времени, для разрабатываемого в настоящий момент раздела текста, а определенное количество таких, уже возникших в ходе работы элементов, группируется в разновидность головоломки, в архипелаг порой довольно слабо взаимосвязанных «подсистем», логично соединить которые удается лишь в ходе последующей работы. Чтобы пояснить суть дела, я воспользуюсь таким примером: существует игра, основывающаяся на том, что на чистом листе бумаги рисуют совершенно не связанные друг с другом элементы, какие-то штришки, кривые линии, колечки и тому подобное; требуется создать на этом листе рисунок, имеющий определенный и однозначный смысл, так, чтобы он – рисунок – охватил эти разрозненные подробности, поглотил их в качестве элементов, составляющих общую картину. Так вот, мне кажется, суть моего творчества как раз и заключается в том, чтобы в ходе повествования сливать воедино первоначально разбросанные беспорядочно (по значению) первичные элементы. Разумеется, чтобы иметь возможность более или менее успешно проводить вторичную интеграцию материала с первоначально низкой степенью конвергенции (семантической, ситуационной), я должен обладать максимальной свободой действия. Если ее нет, все труды обречены на провал (что, как мне кажется, как раз и случилось с повестью «Следствие»). Обычно задача усложняется тем, что я не стремлюсь только к буквальному решению головоломки, то есть лишь к соединению элементов-ситуаций одной связующей гипотезой, а стараюсь возникающее целое сделать – по крайней мере, в определенной степени – многозначным. А поэтому, во всяком случае, вначале – задача ставится «лотерейно», а уж потом я ищу такое решение – оптимальное, – в котором детерминантом качества, а стало быть, лучшей оптимизацией, является максимальная «многокатегорность», максимальная проблемная емкость произведения в целом.
Разумеется, эти – для большей доходчивости разбитые на части и показанные здесь в схематической изоляции – процессы в действительности никогда не бывают столь обособленными; просто вначале доминирует тенденция «рассеивания», а уж потом – «синтеза». В противном случае все мои книжки были бы единой серией схем. Другое дело, что когда эти два процесса чересчур обособляются, возникает ощущение слабости произведения, его слоистости, как, например, в «Эдеме», в котором отдельные экспедиции героев переслаиваются дискуссиями на тему, что бы могли значить явления, наблюдаемые во время этих экспедиций.