Млечный путь
Шрифт:
Мне было немного жаль его. Ведь он симпатизировал мне. Хотя и грозил мне набором кухонных ножей. Повторяю, он симпатизировал мне. Он сам мне сказал об этом перед смертью. А в ответ я проткнул его спицей. Да еще надругался над его трупом. Такие вот в ХХI веке дуэли.
Глава 33
Полицейским я предъявил свой настоящий паспорт, с которым путешествовал по Европе. Паспорт же на имя Бублика я еще перед отъездом на всякий случай вшил в подкладку спортивной куртки. Это я подсмотрел в каком-то шпионском фильме.
Пока шло расследование, мы продолжали жить
Вино в таких немыслимых количествах повлияло на нас по-разному. Я если не пил, то сидел в туалетной комнате: меня, простите, чистило сверху и снизу. Цинкельштейн допился до того, что стал икать даже во сне. Однажды во время завтрака, позабывшись, я назвал его добрым другом Генрихом. Он дико посмотрел на меня и с этой минуты перестал со мной здороваться.
Жена Цинкельштейна не покидала своих апартаментов из-за мигрени. Вика перешла на язык жестов. Каждый вечер она тыкала указательным пальцем сначала в меня, потом — в сторону спальни. Я похудел так, что с меня спадали брюки.
Через две недели нас отпустили на все четыре стороны. Вике сообщили, что муж ее скончался от скоротечного кровоизлияния в сердце. Цинкельштейны, которые, по-моему, начали уже что-то подозревать, спешно собрали вещички и помчались в аэропорт. А мы с Викой задержались. Российский вице-консул помог Вике оформить бумаги для транспортировки тела ее мужа на родину. Это заняло еще пять дней. И все эти дни в городском морге итальянские патологи добросовестно морозили бренное тело Генриха Наркисовича Геворкяна.
— Минус 70 по Цельсию! — изумлялся я. — Я бы такое закаливание не выдержал!
— При жизни и он бы не выдержал, а вот, померев, благодаря глубокому замораживанию мой бывший муженек только крепче стал, им бы гвозди забивать, — жестоко шутила Вика. Вообще, положение вдовушки ей нравилось, и она этого не скрывала. Кроме того, она никогда не забывала слов Геворкяна, угрожавшего, что в случае развода найдет способ обойти досадный пункт брачного договора, посвященный разделу имущества. Теперь Вика была полноправной наследницей: Генрих Наркисович был очень суеверен и по этой причине не оставил завещания.
— Доигрался, старый дурень! — хохотала она. — По счастью, у него нет родственников, кроме меня! Прежние жены не в счет, шиш они что получат!
* * *
— Помирать пора… о душе, о боге пора подумать, — плакался я ей в спальне в ночь перед отъездом. — И всех простить… — После очередной бутылки я был в расслабленном состоянии и нес околесицу.
— Всех-всех?
— Всех не всех, но кое-кого я бы простил. А кое-кого прирезал бы еще раз! Если честно, порой меня так и тянет выпустить из кого-нибудь кишки.
— Потерпи немного, как только мне подвернется новый Геворкян, я непременно обращусь к тебе.
— Зря все-таки я его убил. Мне жалко Геворкяна…
— Ну, убил и убил, что ж тут поделаешь, — утешала меня Вика, поглаживая себя между бедрами, — с каждым может случиться.
В самолете Вика потребовала скорее нести обед.
— Сапега, ты только послушай. Молодая женщина, потерявшая горячо любимого мужа… — стрекотала она с набитым ртом. — Да еще с таким наследством! Это так романтично.
— Я недостоин тебя.
— Сапега, ты почтишь своим присутствием похороны?
— Почту, — я смиренно наклонил голову. — Почту, при условии, что его будут хоронить у Кремлевской стены.
— У Кремля слишком дорого. Полагаю, надо на Донском. Там фамильный склеп Геворкянов.
— Отлично! На Донском я чувствую себя как дома: там похоронена тьма-тьмущая моих родственников и знакомых.
Вика была уверена, что попрощаться с ее мужем припрутся все его семь бывших жен.
— Вот будет потеха! Семь вдов, и все без наследства! — хохотала она. — Как ты думаешь, Геворкян придет в себя ко дню похорон? Я имею в виду — успеет разморозиться и приобрести праздничный вид?
* * *
Ненавижу похороны. А тут еще с утра зарядил мелкий-мелкий дождь, даже не дождь, а омерзительная водяная пыль. Серое утро породило такой же серый день. Он накрыл Донское кладбище клочковатым туманом, пронизывающим до костей.
Громадный фамильный склеп Геворкянов из розового ереванского туфа с полуколоннами и золотой вязью на старославянском и армянском языках господствовал в этой части кладбища и напоминал мавзолей императора Фердинанда в Граце. Красота — глаз не оторвешь. Умели в прежние времена жить и умирать. Поскольку усыпальница, возведенная еще в позапрошлом веке, была переполнена урнами и гробами плодовитых родственников Генриха Наркисовича, ему там места не нашлось, поэтому решено было хоронить рядом, на свежем воздухе. Прямоугольник могильной ямы поражал своими гомерическими размерами, можно было подумать, что в ней намеревались предать земле не бренные останки простого смертного, а павшего в бою воина-печенега вместе с лошадью, слугами, женами и наложницами. К могиле, неправдоподобно глубокой и широкой, боялись подходить.
Каких-либо родственников, кроме Вики, у Генриха Наркисовича не было. Значит, я под корень подрубил генеалогическое древо Геворкянов, начало которого терялось во тьме средних веков. Это наполнило бы меня чувством гордости, будь я более тщеславен.
Скорбящая вдова была прелестна в темно-синем платье от кутюр и изящной шляпке с вуалью из черного крепа. Еще во время нескончаемо долгого отпевания в Большом соборе Донского монастыря Вика вцепилась мертвой хваткой в Лейбгусарова, сиятельного мужа Авдеевой. И отлепилась от него только у самого гроба, когда, состроив приличествующую моменту печальную рожу, тот приступил к завершающей части ритуала. Помощник держал над патроном зонт. Перед этим он подал Лейбгусарову блокнот с текстом.
Трубно отсморкавшись в черный платок, Лейбгусаров приступил к похоронной речи. Он не спеша переворачивал страницу за страницей и гудел, гудел, гудел. Казалось, голос его застревает в воздухе, в сырых кронах деревьев, в земле под ногами. Речь Лейбгусарова была солидна, монотонна и безлика, как большинство проговариваемых в таких случаях пошлостей. Она была перенасыщена высокопарной риторикой. Что ни слово, то восхваление и признание выдающихся заслуг покойного перед отчеством и народом. Послушать его, так святая душа Геворкяна после погребения, подхваченная ангелами, должна была незамедлительно переместиться на небеса. Все знали, что завершится речь банальной, миллион раз изжеванной фразой: