Мне посчастливилось родиться на Песках

Бобрецов Валентин Юрьевич

Впрочем, живи она сейчас, с этой «переменой фамилии» все было бы, наверное, иначе. Выбракованная в свое время серьезной наукой гипотеза, а верней сказать, пропагандистское утверждение польского ксендза-эмигранта Франциска Духиньского, будто русские – это не славяне, а бастарды, ублюдки, смесь расово-неполноценных финнов и татар, обрела в странах-лимитрофах, особенно на Украине, небывалую популярность. Это неудивительно, ведь чтобы вернуть хлопов-малороссов в великопольскую орбиту, для них антрополог-любитель делал исключение, признавая их почти равными полякам [1] . Кстати, давно подозреваю, что «Анну Андреевну Ахматову» любительница Достоевского и большая придумщица, одесситка Аня Горенко составила как комбинацию из имени-отчества одной (Анны Андреевны Версиловой) и фамилии другой (Катерины Николаевны Ахмаковой) героинь романа «Подросток». К слову сказать, Ахматова четырежды жила в этом районе: в 1920-21 годах в доме 7 по улице Чайковского, в 1922 году на набережной Фонтанки 18, затем – в известном Фонтанном доме (Литейный 53), и почти десять лет (1952–1961) на Кавалергардской 4. И

опять-таки целых четыре памятника Анне Ахматовой украшают наш город, причем три из них находятся как раз в этом районе. Но если расположение двух (во дворе Фонтанного дома и неподалёку от места впадения Потемкинской в Шпалерную, как бы напротив Крестов), никаких возражений не вызывает, то к адресу третьего ахматовского изваяния (Восстания 8) вопросы имеются.

1

Впрочем, у польского антрополога в сутане были мощные предшественники. Так «безносый» (по слову Пушкина) итальянец Джамбаттиста Касти с ловкостью истинного дамского угодника писал исполненные обожания оды Екатерине II, а своей австрийской хозяйке Марии-Терезии одновременно (1790 год) рекомендовал поступать с «Тартарией» следующим образом: «Полезно было бы для всей Европы нарушить границы и как можно далее оттеснить эту сильную державу, хищную, коварную, лживую, лицемерную, беспокойную, наглую, опасную, ненасытную, чтобы вынудить ее снова свернуться вокруг Москвы, заставить отказаться от всякого влияния и притязаний на европейские территории и снова стать, как и в прошлые времена, азиатской державой». (Перевод С.Я. Сомовой). А десятью годами позже друг Гете, драматург, автор пьесы «Буря и натиск», директор Первого кадетского корпуса в СПб (Университетская наб. 15) Фридрих Клингер говаривал «Die Russen und die Menschen», выводя русских и вовсе за пределы рода человеческого.

Восстания 8

Дело в том, что к этому месту Ахматова не имеет ровно никакого отношения. Да, в конце 1918 года здесь начал работу Институт живого слова, в числе лекторов которого был Н.С. Гумилев. Но они с Ахматовой к тому времени не только были в разводе, но и старались лишний раз не попадаться на глаза друг другу. И в таком случае уместней было бы в сквере напротив нынешней «элитарной» Павловской гимназии № 209 увидеть памятник если не самому Николаю Гумилеву, то, положим, Ирине Одоевцевой, регулярно посещавшей в 1918–1919 годах его занятия в Институте живого слова.

Между прочим, на той же улице Чайковского (дом 16 квартира 7) в начале 1930-х жила Анна Дмитриевна Радлова, десятью годами ранее по мнению Михаила Кузмина составлявшая конкуренцию Анне Ахматовой на поэтическом Олимпе, в тридцатые же годы – соперничавшая с Пастернаком и Лозинским как переводчик Шекспира, а еще позже – заключенная, умершая в лагере под Воронежем в 1949 году.

Анна Дмитриевна Радло

В пяти минутах неспешной ходьбы от последнего гумилевского жилища высится громада уже упоминавшегося нами одного из первых кооперативных домов в Петрограде, так называемого Дома Бассейного товарищества (Некрасова 58–60), органично сочетающего формы северного модерна и ассирийские рельефы фронтонов.

Здесь помимо семейства Правды Гейнике, известной нам как Ирина Одоевцева, проживал Павел Николаевич Милюков, историк, лидер кадетской партии, активнейший деятель думского Прогрессивного блока, во многом благодаря стараниям которого произошла Февральская революция.

Николай Калабановский. Карикатура на Милюкова и издателя «Речи» И. Гессена. 1910-е гг.

Чтобы более не возвращаться к гумилевской теме, назову еще один адрес поблизости и еще одно не слишком известное имя. На 8-й Советской в доме 21 с 1925 по 1930 год жил поэт и журналист, «черносотенец» и «алкоголик» Александр Иванович Тиняков (главные псевдонимы Одинокий и Герасим Чудаков).

Декларация Прогрессивного блока. «Биржевые ведомости» от 26 августа 1915 г

С середины двадцатых годов он обычно сидел «на якоре» на углу Литейного и Невского (Володарского и 25 Октября по-тогдашнему), на противоположной стороне от будущего «Сайгона», с табличкой «Подайте бывшему поэту» на шее и просил милостыню, хотя большевистскую революцию он поначалу вроде бы принял и издал несколько вполне лояльных режиму книг.

Александр Иванович Тиняков

8-я Советская 21

О таком же промысле, кстати, подумывал и Андрей Белый в 1923 году, вернувшись из Берлина в Москву и не имея там ни своего угла, ни заработка: «Мелькнула страшная картина меня, стоящего на Арбате с протянутой рукою: – Подайте бывшему писателю». Близкий младосимволистам (стихи его ценили как Александр Блок, так и – неожиданно – Даниил Хармс), Тиняков как бы уже по определению находился в оппозиции акмеистам, а соответственно и мэтру их Гумилеву.

В 1921

году за месяц до расстрела, и еще даже до ареста последнего, Тиняков сочинил такое по-своему пророческое стихотворение:

Едут навстречу мне гробики полные,В каждом – мертвец молодой.Сердцу от этого весело, радостно,Словно березке весной!Вы околели, собаки несчастные,Я же дышу и хожу.Крышки над вами забиты тяжелые,Я же на небо гляжу!Может, в тех гробиках гении разные,Может, поэт Гумилев…Я же, презренный и всеми оплеванный,Жив и здоров!Скоро, конечно, и я тоже сделаюсьПадалью, полной червей,Но, пока жив, – я ликую над трупамиРаньше умерших людей.

В 1930-м Тиняков был арестован за «нищенство и публичное чтение контрреволюционных стихов» и отправлен на Соловки. Полагаю, не стоит пренебрегать возможностью узнать, за чтение каких стихов в ленинградской пивной в 1930 году давали три года лагеря. Вот одно из них:

Размышления у Инженерного Замка

Уж головы лип полуголы,Остатки кудрей пожелтели,И ласточки, бабочки, пчелыС карнизов дворца улетели.Печальны осенние стоны,Нахмурился, ежится замок.И каркают хрипло вороны,Быть может, потомки тех самых,Которые мартовской ночьюКричали в тревоге не зря,Когда растерзали на клочьяПреступники тело Царя.И мудрый, и грустный, и грозныйЗакрылся безвременно взор —И пал на Россию несносныйМучительно жгучий позор.Не так же ли грязные рукиВзмятежили тихий канал,Когда на нем, корчась от муки,Израненный Царь умирал.Не та же ль преступная воляВ Ипатьевском доме велаЗверье – подпоив алкоголем,Терзать малолетних тела?Желябов, и Зубов, и Ленин —Все тот же упырь-осьминог…По-своему каждый растленен,По-своему каждый убог.Но сущность у каждого та жеУ князя и большевика:У каждого тянется к краже,К убийству да буйству рука.А к делу? К работе? Смотри-ка,Взирай к изумлению мир,Как строят Калинин и РыковИз русского царства сортир.И правильно, мудро, за делоУтонет Русь в кале своем,Когда не смогли, не сумелиПрожить с светодавцем-Царем.

1926–1927

Прочитав такое, остается только развести руками и подивиться мягкости приговора. Непродолжительное время после освобождения Тиняков снова жил в этом районе (Жуковского 3–7). Тесть Николая Гумилева, писатель и журналист Николай Энгельгардт вспоминал: «Я пишу эти строки в июле 1934 года <…> Каждый день, под вечер, идя из улицы Чехова по Надеждинской в булочную на Невском <…> я встречаю медленно двигающуюся посреди тротуара, опираясь на палочки выставленными вперед двумя руками, высокую фигуру в широкополой серой, мятой, старой фетровой шляпе и в светло-коричневой плисовой поношенной бекеше, с длинными седыми волосами и бородой, с воспаленным лицом – и все же сохраняющую оттенок старого интеллигента. Это – писатель Тиняков». Жить Александру Тинякову оставалось около месяца. Умер он в Мариинской больнице в августе того же 1934-го. Место захоронения неизвестно.