Мода на невинность
Шрифт:
«Чернейший демон в черный день... Этот день у меня уже был, и ничего страшнее со мной уже не случится...»
Я лежала в траве, а подо мной была глубокая, ослепительно синяя бездна, и я опять вспомнила тот день.
«...Если ты уйдешь, я повешусь», – сказал он мне те слова, которые являлись прямым подтверждением его невозможной, неприличной любви, те слова, которые я не захотела услышать – и потому они вспомнились только много лет спустя.
А тогда я быстро оделась и ушла из дома, хлопнув напоследок дверью. Нет, я все-таки услышала его слова – но каким-то внутренним слухом, потому что к Павлику пойти не решилась, а часа три гуляла
Тогда была зима.
Странно вспоминать зимой лето, а летом – зиму, потому что снег и холод кажутся фантастикой на фоне солнца и трепещущей зелени, теплый ветер касается открытых плеч, не вызывая знобкой дрожи... А тогда была зима, причем самая середина ее, когда промозглая городская сырость кажется вечной и когда точно так же не веришь в июльскую жару и короткие ночи. Я надела свою короткую беличью шубку (до цигейковой эпохи была еще целая вечность), сапоги, вязаную шапочку... шарф и варежки забыла... хлопнула дверью и ушла.
Почему же я так и не пошла к Павлику, почему я битых три часа слонялась по бульварам?.. Несмотря на отсутствие столь важных в этот погодный период аксессуаров, как шарф и варежки, я не особенно замерзла – ходила по серому, покрытому твердой ледяной корочкой снегу, засыпанному черными, точно обугленными веточками, над головой пронзительно вскрикивали галки... Рядом играли дети под надзором мам и бабушек, я смотрелась довольно странно со своим неполным гардеробом, странным было то, как я мрачно и сосредоточенно лепила голыми руками снеговика, словно маленькая.
Потом, в четвертом часу, на город стали опускаться сумерки, фиолетовые тени легли на снег, в домах зажглись окна. Я ни о чем не думала, сосредоточенно лепила своего монструозного (хм, подходящее словечко!) снеговика. И только когда пальцы перестали слушаться меня, я отряхнула с беличьей шубки ледяные крошки и пошла восвояси.
Дома было тепло, тихо, полутемно... Я переоделась в свой любимый ситцевый халатик с васильками и села на диван. В руках у меня была книга – «Война и мир», но я не читала ее, потому что не узнавала букв. Помнится, больше всего мне хотелось обойти всю квартиру – заглянуть в мамину комнату, на кухню, в ванную, в крошечную комнатку за кухней, служившую кладовкой, забитую старым хламом, где стоял веник с длинной ручкой... Но я не могла сделать этого, я держала перед собой раскрытую книгу и пыталась мысленно охватить пространство вокруг себя, заглянуть в каждый темный уголок, хотела... хотела найти Вадима Петровича. Был ли он дома? Обычно, даже если в квартире тишина, всегда чувствуется, есть ли кто дома или нет, но в тот раз я ничего не ощущала. Ушел ли он куда-то или действительно...
Поэтому я вздрогнула, когда дверь в комнату открылась и вошел Вадим Петрович, постаревший лет на десять. Он что-то сказал... что же он сказал, почему я не помню этого до сих пор? Ах нет, помню – он спросил, почему я читаю в темноте, и включил свет.
«Ты была у него?» – спросил он.
Но я, в странном оцепенении, наверное, вызванным неожиданным появлением Вадима Петровича, молчала.
«Ты была у него? – опять спросил он. – Что вы делали?»
Я отметила, что выглядит он ужасно – не бледный, как обычно, а какой-то серый, огромные синяки под глазами, словно после недельной бессонницы, его тоже можно было назвать монструозным... вампир Носферато, который
«Что вы делали? Я убью этого гадкого мальчишку...»
Я хотела произнести длинный прочувствованный монолог на тему того, что он не имеет права говорить все это, что вообще он мне никто, что я просто гуляла на бульварах, но опять почему-то промолчала, хотя и видела, что молчание мое заводит Вадима Петровича.
«Ты понимаешь, что в твоем возрасте... может случиться непоправимое, и вообще...»
И тогда я ему сказала... странно, почему я об этом словно забыла до этого дня? Я ему сказала спокойно:
«Вы же собирались повеситься?»
И он тотчас бросился передо мной на колени, и отодвинул одну полу халатика в сторону, и посмотрел на меня так... «как горла перехват», «как сердца мужеского сжатье»... Я не знала, как может сжиматься мужское сердце, и мне никогда не узнать об этом, мне никогда не узнать счастья и любви, потому что в тот черный день я погибла.
Правда, подвергая теперь микроскопическому, детальному исследованию свое прошлое, производя ревизию тогдашнего своего подсознания, я не могу не отметить сейчас, что в какой-то момент мне стало жаль Вадима Петровича. В тот момент, когда он еще стоял на коленях и смотрел на меня – как раз перед тем, как склониться над моим обнаженным коленом. После уже начинается совсем другая история...
– Ты что? – спросила Инесса ласково, обернувшись. – Ты опять плачешь?
– Нет, – ответила я, уже с совершенно сухими глазами. – Я все думаю о тебе, о том, что ты мне сегодня рассказала... Обещаю, ты никогда не пожалеешь о том, что была со мной откровенной... Но, знаешь, я не могу последовать твоему совету.
– Какому?
– Простить и полюбить Вадима Петровича. Я не смогу. Я его так ненавижу, так не люблю... Стоит мне его вспомнить, как я начинаю заболевать, я задыхаюсь, у меня давит в висках...
Инесса протянула руку, потрепала меня по волосам.
– Идем-ка домой... – сказала она. – У нас будет еще время снова обсудить все это.
– Идем, – встала я. – Только, умоляю, пойдем другой дорогой...
– Какой?
– Ну, чтобы не мимо того дома, где живет вдова Чернова.
– Я даже не знаю... ладно, попробуем, чего не сделаешь ради любимой подруги.
Справедливость вышесказанного я поняла немного позже, когда мы с Инессой брели вдоль железной дороги, потом мимо каких-то невероятных хибарок, гаражей, мимо ремонтных мастерских, в которых творилось нечто непонятное – то ли там чинили машины, то ли клепали вручную летающие тарелки, пользуясь провинциальной безнаказанностью... я так и не поняла (истина где-то рядом). Дважды нам вслед заманчиво кричали работяги в замасленных черных спецовках, обещая радости, которые таились в глубинах их мастерских, трижды нас облаяли мерзкие дворняги, являвшие собой апофеоз вырождения, а пронесшийся грузовик едва не заставил нас задохнуться в пыли.
– Это все ерунда, – откашливаясь, произнесла Инесса. – Главное, чтобы ты была здорова. В висках не давит случайно?..
– Ты уверена, что это единственный обходной путь до нашего дома? Может быть, есть еще какая-нибудь дорога?
– Ну, нет, милочка, третьего не дано!
Мы с Инессой подтрунивали друг над другом, и, в общем, все было не так уж плохо.
– Смотри-ка! – вдруг указала она на какую-то пыльную точку, снова возникшую перед нами на горизонте.
– Что?
– Что-то странное... что это там движется?