Мода на невинность
Шрифт:
– Босиком! – Я вспомнила свою любимую цигейковую шубу, с которой не расставалась с ноября по апрель. – Да, наверное, этим можно объяснить его долголетие и его способность... ну, ты понимаешь.
– Не только этим... – покачала головой Инесса. – Потом я расскажу тебе о нем подробнее, что за человеком он был, но это особая история... сейчас речь о другом. Ты не находишь, что наши истории чем-то похожи?
– Да... то есть нет – раньше мне так казалось, – растерянно пролепетала я. – Но теперь я не уверена. Все дело в том, что ты любила его...
– А что мне было еще делать! – сердито крикнула Инесса. – Если б я не заставила себя полюбить его, все было бы хуже, гораздо хуже!
И в этот момент я поняла, что жизнь моей подруги была не
– Бедная моя... бедная моя подружка! – всхлипнула я, садясь на траву рядом с Инессой. – Что же они с нами сделали!
Она посмотрела на меня какими-то дикими глазами, вмиг превратившись в прежнюю Инессу, и неожиданно засмеялась.
– Что ж ты все причитаешь! – с веселой укоризной, которой я от нее совсем не ожидала, произнесла она. – На платок...
– Как же это все произошло? – продолжая всхлипывать, спросила я.
– Сама не понимаю, – пожала она плечами. – Но я очень хорошо помню тот день... когда это все впервые произошло. Вернее – вечер... какой-то бесконечный вечер, когда солнце никак не могло закатиться и все висело над горизонтом, ярко-алое, раскаленное. Видишь, я все помню... Он ходил гулять, как всегда, потом вернулся – Николай Александрович, – надел носки, шерстяные, тапочек не надевал (помню все, все, но ничего не понимаю!), стоял так, чуть пританцовывая, у книжного шкафа, водил пальцем по переплетам, наверное, хотел что-нибудь почитать. Дверь была полуоткрыта... Я ребенком часто ходила по соседям, зашла к нему, спросила о книгах, потом стала вертеть в руках этого котенка...
– Какого котенка?
– Да ты его видела... из камня. Он мне его подарил. Потом, перед смертью уже... Говорил, что это какая-то ценная вещь, Челлини-Беллини, но, я считаю, все ерунда... он подарил мне еще одну вещь, более ценную – я думаю, серебряный медальон с портретом французского офицера. Вот это раритет! Но я никогда не продам, не отдам, потому что... впрочем, я отвлекаюсь, дело не в этих вещах, я просто упомяну, что на этом медальоне изображен предок Николая Александровича, война с Наполеоном и все такое...
– Вот это да! – ошарашенно произнесла я. – Действительно, антикварная вещица... Франсуа Боле?
– Да, придем домой, еще раз покажу... Так вот, мы стояли возле книжного шкафа, болтали о книгах – об Иване Бунине, как сейчас помню, – я вертела в руках этого котенка, дверь была открыта, солнце никак не хотело заходить, пылало в окне, точно нарыв какой... и вот тогда-то все произошло. Нет, ты не плачь – никакого принуждения с его стороны не было, просто в один момент мне пришло в голову, что человеческое тело – это только оболочка, а там, внутри, человеческая суть чистой, свежей и неизменной сохраняется всю жизнь, как бабочка в коконе. Я помню, подумала тогда, каким должен быть Николай Александрович, что он, наверное, очень интересный мужчина и совсем не старый... Да, он выглядел стариком – в его-то годы! – но я вдруг перестала замечать его возраст, что он совершенно лысый, в этой своей дурацкой тюбетейке, с которой никогда не расставался, в шерстяных носках – таких неромантичных. Я поставила котенка обратно на полку и положила ладонь на его лицо. Я закрыла глаза и увидела его настоящего – прекрасного, жестокого, благородного до патологии, никогда никого не любившего... Все в доме знали его историю, знали о том, что он из известного дворянского рода, был юнкером во время революции, воевал на стороне белых, потерял почти всех, единственный оставшийся из родных – брат – эмигрировал в Константинополь. Он был один, совершенно один, всегда и во всем... герой-одиночка, бросивший вызов всему миру, времени... и я, девочка-подросток, которой едва исполнилось четырнадцать. Знаешь,
Я хотела было спросить про Владимира Ильича, но промолчала. Облака над нашими головами разошлись, солнце начало припекать, хотя вечер был все ближе, но я ничего не замечала.
– И... и он осмелился?
– Да. Я думаю, что он тоже увидел во мне меня, несмотря на мой юный возраст... Ах, это глупо, сентиментально, пошло – но я иногда льщу себе мыслью, что мы были половинками друг друга, а время жестоко разлучило нас... Если б он был моим ровесником! И вот еще что... – Она вдруг понизила голос. – Эти его чудачества, прогулки босиком... словом, все то, что помогало бороться ему со старостью и болезнями... Мне кажется, он до последнего надеялся встретить свою любовь. Я была его любовью.
– О господи! Но это, это...
– Нет, все равно, Оленька, наши с тобой истории похожи, – неожиданно рассудительно заключила Инесса, в корне пресекая мой очередной слезоточивый приступ. – Ты думаешь, я не жалела потом, что позволила Николаю Александровичу сделать с собой это? Было столько гадостей, столько неприятного, мамины слезы, любопытные взгляды посторонних... «Ах, кто это был, кто надругался над тобой?» – передразнила она. – Я никому не сказала. У него был безумный порыв потом – жениться на мне, но я, несмотря на свое малолетство, отказалась, велела держать все в тайне... его бы просто убили, его бы папа убил, никто не стал бы слушать всю эту романтическую белиберду о родстве душ, разлученных временем! Я очень жалела, что зашла тогда к нему... Я ругала его, мысленно, правда, – старым сатиром, который... нет, хоть он и был стар, но в полном уме и здравой памяти, он знал, чем это может закончиться, он был мудрее меня...
– Конечно!
– Может быть, я придумала все это... может быть, я придумала его для себя, я заставила себя его любить и жалеть, я простила его... почему? Если б я это не сделала, я бы просто сошла с ума.
– Поэтому ты предложила мне полюбить Вадима Петровича?
– Да. Найди в нем что-то хорошее, прости его... вот увидишь, станет гораздо легче!
– Это другая история...
– Да та же самая! Потом, во второй раз... я снова зашла к нему. Показать Глеба... Знаешь, я все помню, но ничего не понимаю! И дверь-то опять была полуоткрыта, как я ничего не боялась... Через две недели Николай Александрович умер, хотя до того был здоров, продолжал гулять босиком. Его сразил грипп, обычный грипп...
– Значит, ты не жалеешь? – шепотом спросила я.
– О том, что уже произошло, нельзя жалеть. Кто мы, что мы... Золотой дождь пролился на Данаю, хоть ее и прятали под семью замками! Это должно было случиться, даже если б я и прослушала до того тысячу лекций о половом воспитании.
– Судьба?
– Да! И я благодарна Николаю Александровичу, ведь он подарил мне таких чудесных...
– Борис и Глеб – удивительные, замечательные, прекрасные мальчики!
Я рыдала уже в три ручья, а Инесса вытирала мне слезы. Мне было и жаль ее, и одновременно я ею восхищалась...
– Но... но за что мне? – сквозь рыдания пробормотала я. – У тебя есть дети, есть утешение, ты даже любила его... а мне-то за что?! Мама умерла... на мне как шрам, на мне адская печать – от колена до...
– Да-да, я прекрасно помню, что Вадим Петрович провел языком до середины бедра, но переживи ты это, прости, забудь!
– Да, тебе-то хорошо, ты... – я уже лепетала какие-то глупости, в совершенном смятении.
Потом какое-то оцепенение напало на меня, я лежала в траве, измученная и как будто выпотрошенная, хотя не мне пришлось только что исповедоваться. Инесса сидела рядом, смотрела куда-то на пруд и уже не обращала на меня внимания, она словно дала мне время подумать, осознать ее историю. И день-то такой был замечательный, тихий, солнечный...