Мое самодержавное правление
Шрифт:
И теперь, в мои лета, я должен себя оправдывать против обвинения, мне неизвестного. В защиту свою могу представить только всю прошедшую жизнь мою.
До 1817 года, с которого начал я находиться при особе Государыни Императрицы [274] , я жил уединенно в кругу семейства и писал. То, что я писал, смею сказать, говорит ясно о моем характере нравственном. Этот характер не был унижен никаким недостойным поступком; ссылаюсь на всех, кто знает меня лично, и на публику, которая с этой стороны отдала мне справедливость.
274
Тогда – великой княгини Александры Федоровны (принцессы Шарлотты),
Во все это время моего авторства я ни с кем не имел литературных ссор и написал только две критики [275] , когда сам издавал журнал [276] , и эти критики были не бранные, а просто забавные; не отвечал ни на одну писанную против меня критику, не заводил партий, ибо писал не для ничтожного, купленного интригами успеха, а просто по влечению сердца, которое искренно выражалось в моих сочинениях; не искал похвалы, ибо презираю всякую выисканную происками похвалу.
275
Статьи Жуковского «Разбор трагедии Кребильона “Радамист и Зенобия”, переведенной С. Висковатовым» и «Электра и Орест».
276
Т. е. «Вестник Европы» в 1808 и 1809 годах. П. Бартенев.
Лучшие люди были моими друзьями и остались моими друзьями; заслужить их одобрение было моею наградою, и я приобрел его. Как писатель я был учеником Карамзина; те, кои начали писать после меня, называли себя моими учениками, и между ними Пушкин, по таланту и искусству, превзошел своего учителя.
Смотря на страницы, мною написанные, скажу смело, что мною были пущены в ход и высокие мысли, и чистые чувства, и любовь к вере, и любовь к Отечеству. С этой стороны имею право на одобрение моих современников. Стихи мои останутся верным памятником и моей жизни, и, смею прибавить, славнейших дней Александрова времени. Я жил как писал: оставался чист и мыслями, и делами.
С 1817 года начинается другая половина жизни моей, совершенно отличная от первой. Я был приближен к особе Государыни Императрицы. Смею сказать, что я приобрел доверенность Ее Величества: это мой лучший аттестат. В это время я продолжал еще писать.
Но с той минуты, в которую возложена была на меня учебная часть воспитания великого князя [277] , авторство мое кончилось, и я сошел со сцены. Я перешел на другую, возвышенную, и, положив руку на сердце, могу сказать, что понимаю святость моего назначения. Все мои мысли свелись на один предмет: я не способен соединить с ним ничего недостойного!
277
В 1826–1841 гг. В. А. Жуковский был воспитателем наследника цесаревича Александра Николаевича (будущего Александра II).
Теперь ли пойду марать себя в общество презренных людей, которых я чуждался и тогда, когда занимался одним авторством? Теперь пишу для одного великого князя. Те же чувства, которые наполняли душу мою, когда я просто работал для чистой славы писателя, наполняют ее и теперь, но только для высшей цели. Теперь живу не для себя.
Я простился со светом; он весь в учебной комнате великого князя, где я исполняю свое дело, и в моем кабинете, где я к нему готовлюсь; в обществе никто меня не видит. Кто посмотрит на мои работы, тот согласится, что я не могу иметь и времени заниматься ничем посторонним. Каждый из учителей великого князя имеет определенную часть свою; я же не только смотрю за ходом учения, но и сам работаю по всем главным частям.
В два экзамена, в которые Ваше Величество присутствовали, можно было видеть, что сделано в два года. Но кто видел то, чего это
Я сидел дома, чертил, марал бумагу и измарал ее кипы. Ничто это Вам, Государь, не было показано; Вы видели один только результат. Великий князь знает твердо все, чему его учили – это главное!
Чтобы вести такую жизнь, какую веду я, нужен энтузиазм, и его давала мне до сих пор высокая цель моя; его животворила мысль, что меня знают, что мне ничто не нужно для поддержания себя в драгоценном мнении моего Государя, что за меня говорит вся прошедшая жизнь моя и вся настоящая моя деятельность и что я могу идти смело вперед, не опасаясь, чтобы какое-нибудь недоброжелательство мне повредило.
Но теперь чувствую, что я и от него не спасся.
Уже во все продолжение прошедшего года весьма часто тревожила меня мысль, что милость ваша, Государь, ко мне уменьшилась. Со стеснением сердца замечал я, что, при всей доверенности Вашей, которой главным доказательством служит то место, которое занимаю, имели Вы ко мне какую-то горестную для меня холодность, которая казалась мне неизъяснимою.
Как подданный, я навсегда привязан к Вам силою присяги; но Вы для меня более нежели царь: Вы отец моего питомца, и в этом отношении я имею право на Ваше сердце; а к этому-то сердцу, столь благородному, столь чистому, я не имею доступа, я, которого вся жизнь передана тому, что так дорого для этого сердца. Государь иногда оказывает мне благосклонность, но Отец молчит со мною.
Скажите, Государь, что лишило меня Вашей милости? Я не обманулся в своем предчувствии. В то время, когда я весь был предан своему делу и ни о чем, кроме него, не думал и не мог думать, тайная вражда против меня действовала. Я не знаю врагов моих, но, очевидно, что их имею и что это враги литературные.
Государыня сказала мне, что Ваше Величество не довольны мною за то, что я впутываюсь в литературные ссоры и стою за Воейкова. Вот все, что мне известно. Кто обвинил меня? Чем подтверждено это обвинение? Не знаю! Могу только догадываться и никого не могу представить себе, кроме Булгарина.
Предварительно скажу, что я вообще не имею никакого сношения со здешними писателями, овладевшими литературою; видаюсь только с Крыловым, Гнедичем и бароном Дельвигом, которых уважаю. С другими же, которые срамят литературу своими непристойными перебранками, и особенно с Булгариным, у меня нет и не может быть ничего общего ни в каком отношении.
Думаю, что Булгарин (который до сих пор при всех наших встречах показывал мне великую преданность) ненавидит меня с тех пор, как я очень искренно сказал ему в лицо, что не одобряю того торгового духа и той непристойности, какую он ввел в литературу, и что я не мог дочитать его «Выжигина» [278] .
Вот обстоятельства, дошедшие до меня по слуху, которые заставляют меня думать, что тайный обвинитель мой есть Булгарин. Когда Ваше Величество наказали Булгарина, Греча и Воейкова за непристойные статьи, в журнале их помещенные [279] , то Булгарин начал везде разглашать (это даже дошло и до Москвы), что он посажен был на гауптвахту по моим проискам и что Воейкова (коему я будто покровительствую) посадили с ним вместе только для того, чтобы скрыть мои интриги. Разумеется, что я не обратил внимания на такое забавное обвинение.
278
Роман Ф. В. Булгарина «Иван Выжигин» (1829 г.).
279
Направленные против «аристократической» партии в литературе (пушкинского круга литераторов) статьи в журнале «Сын Отечества» и в газете «Северная пчела».