Мое время

Янушевич Татьяна

– В общем, журфикс какой-то, - сказал потом Юра голосом Павла Гольдштейна, он здорово умеет передразнивать. Но я благоговела, - все-таки рядом с историей. Вот, Злотников, по-моему, во всех Великих домах родной.

Однако при этом он ощущает себя одиноким. Я даже верю, что не кокетничает, при своей-то темпераментной общительности. И, конечно, сам знает, что люди его ранга опережают современников, чем и раздражают. Еще когда-то однокашники, занявшие начальственные должности, ему говорили:

– Зачем тебя принимать в Союз художников, ты же и так у нас гений?!..

Впрочем, все любят, когда Юра балагурит,

и серьезное слово предоставляют ему сказать, - он же здорово умеет, считают его приятелем и пользуются, кому-чего помочь. Например, посидеть с умирающим родственником, - что меня всегда поражало.

И еще бытовая его неприспособленность, до несуразности. Ладно, не буду здесь. Такая одинокость болезненна, но много же и замечательных вокруг него людей.

А в свое творческое одиночество, в свою как он говорит, "диогенову бочку", он и сам никого не пускает.

После Коктебели в каждый мой заезд в Москву Юра приглашает к себе смотреть картины. Это высокая честь. Это очень нелегкая работа.

Композиции. Он ставит их одну за другой. Я смотрю, смотрю, меня втягивает, словно в воронку, в неведомые пространства. Там хочется оставаться.

Но Юра не дает. Тормошит меня, требует, чтоб говорила. А что я могу сказать? При неизвинительной в общем-то визуальной безграмотности...

Мне неловко говорить ему, художнику, о цвете, например, о световых эффектах, хотя сердце заходится, как чиркнет вдруг зеленым холодным лучом по оранжевому; или синий ожог в скрещении с красным; фиолетовый иероглиф выступает из глубины, приближается и сиреневеет жилкой на щеке; белое разреживается, сгущается, дышит; ...

Я не смею сообщить ему ошеломляющее открытие, что на мир мы, оказывается, смотрим со скоростью света.

Или о музыкальности. Конечно, она во мне отзвучивает живой веселой игрой Моцарта, и драматизмом Бетховена, и готикой Баха, и чистой изысканной скрипкой Эйнштейна, и чем-то еще, о чем Лейбниц сказал: "Музы-ка есть радость души, которая вычисляет, сама того не сознавая"... В этой музыке распадаются скрепы бытия и воссоздается полнота времени, взлет и взрыв, данные как вечность.

В этой полифонии рождается и строится во мне интуитивно-философское воззрение. Его я и стараюсь обнаружить вслух, с трудностию подбирая слова вокруг междометий. Не знаю, удается ли мне попасть в Юрин художественный язык (впрочем, и формулирует он - не мне чета), он не спешит мне подсобить. Наверно, ему интересно как раз проверить мое улавливание, чувствительность мембраны "обобщенного восприятеля" своего.

Сейчас не берусь восстановить последовательность его серий, хотя кажется, что продолжаю видеть их внутренним взором, то есть не так, - в какой-то мере я продолжаю пребывать в них, впрочем, не обо мне речь. Я думаю, хорошо бы вообще Юрины картины выставить на улицы, развесить по стенам зданий, - среди них нужно жить.

Его композиции - праздничный белый лист.., - об этом надо сказать особо, ведь обязательно вспомнишь, что у художников в Древнем Китае считалось верхом совершенства достижение белого листа; в белом есть подчеркнутая торжественность; ...; массу других ассоциаций не буду приводить, белый лист - это первый и обобщенный знак. На нем проступают линии, штрихи, вроде как письмена, едва уловимые силуэты людей, схваченные местами

цветным пятном, и по ритму, понервному напряжению нервному напряжению мы понимаем: здесь происходит погребение, здесь, рядом рождается новая жизнь.

Тема жизни и смерти, по-моему, присутствует на всех полотнах: где-то ее видишь, где-то угадываешь, чувствуешь, иногда она свертывается до интеллектуального символа, как у тех же китайцев, - свет и тень, бесконечно сменяющие друг друга.

Тема Вселенной, как я ее себе называю. Вот все устремлено вверх, к небу над головой, и ощутимо преодоление зримого, возможного, и прорыв вовне! И вот уже фантасмагории свободно и вместе с тем строго следуют "музыке сфер" (да простится мне такая фривольность) Вот неясное противоречивое состояние отрыва и тяготения, вспышек и поглощения энергий, - у Злотникова есть собственное решение черных дыр и черного квадрата.

Господи, что-то ведь я тогда ухитрялась высказывать.

Помню большую оранжевую картину, как сердце, как сгущение "духовной плазмы жизни" (- выражение Злот-никова).

Тема единичного и целого, энергические превращения, и всегда верховное обобщение, царственное, - как Юра любит говорить. И я в своей жажде растворения повзрослела до единения с Миром.

В Юрином релятивном метрическом поле пространство и время сами по себе - цветные тени, и только их единство обретает независимую реальность, и пути наши жизненные ложатся в нем мировыми линиями.

Ну, приторможу, пожалуй.

Мои визиты к Юре отрывочны, но не дискретны. Я не могу похвастаться, де, у нас с ним происходит постоянный диалог, - существенно разны иерархические уровни, все же я несу в себе некую динамическую сплошность этого общения. Иногда позволяю себе телефонную беседу. Очень горжусь, когда он меня снова приглашает, не в диогенову, понятно, бочку, хотя жилище его отмечено подобием.

Две комнаты уже давно закрыты, в них неразборные свалки, он и сам туда не заходит, забрасывает, что надо, с порога. Вот это отсечение бытового беспорядка и создает иллюзию бочки. Мы располагаемся в "маминой" комнате. Сохранилось кое-что из родительской мебели: буфет, какой и у нас был, круглая на одной ножке подставка под цветок, на которой Юра и устраивает пиршество. Он любит угостить. Суетится между кухней и холодильником здесь в углу, в холодильнике, - страшное дело, - разросся ледяной бюст. Юра бегает, кричит на весь дом, мне же не позволяет лишнего движения, якобы боится "лимитчика", которого вселили в четвертую комнату. Пока он хлопочет, я сижу, жду, и всегда мне вспоминаются, именно здесь, две картины.

Одна - на смерть Фаворского. Владимир Андреевич был учителем Юры. На картине мы видим кровать торцом к нам и ступни ног. Сбоку, на одной линии стоит дочь, читает псалтырь. И все. Пустота пронзительна. Ведь с именем Фаворского сразу представляешь плотно заполненное узорчатое пространство.

Вторая - на смерть мамы. Но тут все слова - лишние.

А сейчас Юру выселяют, его дом купили. Как он будет?.. То есть, конечно, ему дают жилье, но разве ж он может выбрать? Пустует предназначенная ему мансарда на Гоголевском бульваре, за год он перетаскал туда пол-Москвы, стеная и причитая: брать - не брать? Но земная-то душа его на Донской улице детства-юности-зрелости...