Могикане Парижа

Дюма-отец Александр

X. Комиссионер с улицы Фер

Улица Фер, прежде называвшаяся улицей Февр, проходила в то время да проходит еще и теперь, так как ее еще окончательно не сломали, между рынком Нуаре и улицей Ленжери, вдоль рынка де’Иноссан параллельно улице Ферроньери. Она представляла собой нечто вроде реки фруктов, цветов и овощей, плывущих между берегов, правый из которых состоял из кабаков, а левый – из мелких рыночных лавчонок. В тот период времени, о котором мы рассказываем, она не была лишена той живописности, которую совершенно

утратил наш теперешний, по шнуру вытянутый, набеленный и затянутый в корсет Париж.

Толпа, стремившаяся вдоль нее – с одной стороны под лучами яркого солнца, а с другой – в тени высоких домов, носила тот характер, который поражает на картинах фламандских мастеров.

Было около десяти часов утра. Погода стояла истинно майская, – весна проглядывала всем своим розовым ликом, вырывавшимся из-за мрачной завесы зимы.

Весь рынок во всю свою длину был залит золотым солнечным светом. Толпа бессознательно радовалась этому всеобщему возрождению жизни и оглашала чуткий воздух то веселым говором, то громким криком, то раскатистым, искренним хохотом.

Да и, действительно, было отчего петь, хохотать и кричать. Обыкновенно мрачный, скучный и серый в течение шести месяцев рынок сегодня впервые облекся в свою летнюю одежду подснежников, фиалок и роз. Покупателей, торговцев и прохожих – всех одинаково влекли головки этих благоуханных детей весны.

Более всех наслаждался этим возрождением природы молодой человек, который лежал во всю длину своего высокого роста, прислонясь к стене, между окном и дверью одного кабака и задумчиво смотрел на фонтан де’Иноссан.

Он был с ног до головы одет в черный бархат, а черными прекрасными глазами и небрежной позой, в каждой линии которой сказывалось выражение безграничной неги от солнечного тепла, он напоминал одного из сладострастных лаццарони с набережной Мергеллен или Санта Лючии.

Но при более внимательном взгляде каждый раскаялся бы в том, что принял этого человека за одного из беззаботных неаполитанцев, на лицах которых обыкновенно не отражается ничего, кроме лени и склонности к земным наслаждениям.

И действительно, стоило только взглянуть на мужественную красоту и на выражение прекрасных глаз этого человека, чтобы тотчас понять, что он был не такой комиссионер, какие его окружали. Красота лица, изящество фигуры, наконец, оригинальность роскошного костюма – словом, все с первого же взгляда обличало в нем того самого таинственного господина Сальватора, которому суждено было стать героем нашего рассказа.

С утра он уже исполнил два или три комиссионерских поручения, в работе он никогда не нуждался и, что особенно характерно, получал ее, по большей части, от женщин. Трудно сказать, почему это складывалось так, – вследствие ли той почтительной, почти униженной вежливости, с которой он обращался с женщинами, или же вследствие его красоты, но большую часть практики Сальватору всегда поставлял прекрасный пол. С другой стороны, совершенно справедливо и то, что все, что ему ни поручалось,

он исполнял с замечательным проворством, точностью и тактом.

На взгляд случайного наблюдателя, Сальватор, привольно лежа у стены, просто смотрел на фигуры фонтана, на которые, в сущности, нечего было и смотреть, так все парижане привыкли к ним с детства, или же предавался одному из тех мечтаний, которые делают человека одиноким даже и среди самой густой и оживленной толпы.

Однако для людей, знающих Сальватора, стало бы мгновенно ясно, что он не рассматривал фонтан, не мечтал, а слушал и наблюдал. Он присматривался ко всему, что происходило вокруг него, чтобы в данную минуту суметь найти необходимую разгадку тайны, которая часто превращала его в глазах людей непосвященных в нечто вроде чародея.

Между тем это был человек вовсе не идеи, а дела, он больше действовал, чем мечтал, а если иногда и казалось, что он мечтает, то в эти минуты он, как искусный машинист, только осмысливал перемену декораций или задумывал какую-нибудь неожиданную выходку, способную произвести нужные ему изменения в сложившейся ситуации.

Кроме того, несмотря на видимое бездействие, ему было бы весьма неудобно предаваться мечтам, если бы даже ему этого и хотелось. Не проходило и пяти минут без того, чтобы кто-нибудь не подбегал к нему и не заговаривал с ним.

– Вам что-нибудь нужно?

– Да.

– Так обратитесь к мосье Сальватору.

– А где он? Я его-то и ищу.

– Да вон он там.

– А! Мосье Сальватор!

И недоумевающий обыватель спешил рассказать оригинальному комиссионеру все свои юридические, медицинские, политические или нравственные затруднения, а у Сальватора был всегда наготове юридический, медицинский или политический совет; так что человек, который к нему обращался, уходил или с необходимыми ему сведениями, или с надеждой, или с утешением.

Он всегда и с одинаковым усердием служил и обывателям своего квартала, и торговцам, и торговкам рынка, и даже прохожим – судьей и экспертом, и доктором, и карателем несправедливостей. Одним словом, мосье Сальватор был Соломоном своего рынка.

Со всех сторон только и слышалось:

– Мосье Сальватор! Мосье Сальватор!

Прохожие, как и Жан Робер, спрашивали одного из гарсонов своего рынка:

– Что это за мосье Сальватор?

Гарсон был, видимо, озадачен.

– Мосье Сальватор, – лепетал он, – ах, Господи!.. Да это и есть мосье Сальватор!

Большего добиться было трудно, и прохожему оставалось довольствоваться только этим ответом.

Но если он настаивал, и если мосье Сальватор был в этот момент на своем постоянном месте, то ему просто указывали на молодого человека, и взгляд его обыкновенно заставал его в те минуты, когда он старался примирить ссору, подавал милостыню искалеченному нищему, или вдове с уродливым ребенком, или же выводил на общее сострадание несколько калек, которые без него не могли бы передвигать ноги.