Могикане Парижа

Дюма-отец Александр

– Вы ошибаетесь, Жюстен: с этой минуты это мое дело… Да, вы ее увидите, потому что я обещал вам это; да, вы ее даже похитите, – и это может легко случиться; вы можете спрятать ее так, что ее никто не отыщет, – но зато вас непременно отыщут.

– И дальше что?

– Вас найдут, задержат, посадят в тюрьму.

– Это не страшно. Во Франции есть же правосудие: рано или поздно моя невиновность откроется, и Мина будет спасена.

– Рано или поздно, говорите вы? Положим, рано или поздно, хотя я не совсем разделяю ваше мнение. Я думаю о худшем. Итак, предположим, что ваша невиновность будет всеми признана. Я делаю вам снисхождение, полагая, что на это уйдет год. Что будет с вашим семейством в продолжение этого года? Нищета войдет в ту самую дверь,

которая захлопнется за вами; ваша мать и сестра умрут от голода.

– Нет! Добрые люди помогут им.

– О, как вы ошибаетесь, мой бедный друг! Вальженезы – сторукие чудовища. Если им стоит только протянуть одну из этих рук, чтобы открыть вам дверь в тюрьму, то девяносто девять остаются у них свободными, чтобы очертить ваше семейство роковым кругом, который никто не осмелится переступить. Добрые люди помогут вашей матери и сестре? Кого подразумеваете вы под словами «добрые люди»? Жан Робер, поэт, который нынче Крез, а завтра беднее вас самих; Петрюс, живописец, фантазер, который пишет картины для себя, но не для публики, который существует не произведениями своей кисти, а проедая свое маленькое наследство. Людовик, талантливый медик, даже более того – гениальный, но медик без практики; я, бедный комиссионер, живущий сегодняшним днем. Ваши мать с сестрой – добрые христианки, им останется церковь, где они могут искать опоры и утешения, не так ли? Но один из самых влиятельных кардиналов – родственник Вальженезов. Вы скажете: благотворительный комитет? Президент комитета сам Вальженез. Положим: они могут обратиться к Сенскому префекту, к министру внутренних дел. Получат единовременно двадцать франков, еще вопрос: получат ли, когда эти чиновники проведают, что просительницы состоят в таком близком родстве с человеком, задержанным по подозрению в преступлении, которое влечет за собой ссылку на галеры…

– В таком случае что же делать? – воскликнул Жюстен, дрожа от гнева.

Сальватор сильнее сжал рукой плечо Жюстена и, устремив на него пристальный взгляд, спросил:

– Что сделали бы вы, Жюстен, если бы дерево грозило упасть вам на голову?

– Я срубил бы дерево, – ответил Жюстен, начиная понимать метафору своего друга.

– Что сделали бы вы, если бы кровожадный зверь, ускользнув из зверинца, бегал бы по городу?

– Я взял бы ружье и убил бы животное.

– В таком случае я в вас не ошибся, – сказал Сальватор, – выслушайте меня.

– Я думаю, что совершенно понимаю вашу мысль, Сальватор, – сказал Жюстен, опираясь в свою очередь рукой на колено своего друга.

– Разумеется, – продолжал Сальватор, – тот, кто вздумал бы мстить за личную обиду, нарушая общественный порядок, кто поджег бы город, потому что сгорел его собственный дом, – мог, по справедливости, быть назван глупцом, сумасшедшим или извергом. Но человек, который, изучив все недуги общества, сказал бы себе: «Я знаю зло – поищем лекарства», – такой человек, Жюстен, оказал бы своим согражданам услугу, услугу честного человека, искореняющего зло. Жюстен, я тоже несчастный член великой человеческой семьи. Несмотря на мою молодость, я успел окунуться в этот водоворот, называемый большим светом, и, подобно шиллеровскому рыбаку, вышел из него в состоянии ужаса… Тогда я постарался успокоиться, сосредоточиться, стал раздумывать о бедах моих ближних. Они все прошли вереницей перед моими глазами: одни, как вьючные животные, сгибаясь под бременем, превышавшим их силы, другие, как стадо баранов, гонимых на бойню. Мне стало совестно за моих ближних, совестно за самого себя. Мне казалось, что я похож на человека, который, находясь в лесу, равнодушно смотрит из укромного убежища, как разбойники грабят, бьют и режут прохожих, не желая даже сказать слова в их защиту. Я говорил себе с сердечной тоской, что для всего есть лекарство, не исключая смерти, которая, впрочем, есть личное несчастье, не простирающее своего влияния на весь человеческий род. Однажды умирающий показывал мне свои раны, и я спросил его: «Кто тебе их нанес?» – «Общество! Люди, тебе подобные», – ответил

он. – «Нет, – сказал я, – это не общество и не мои ближние. Те, которые подстерегали тебя в лесу, чтобы отнять у тебя кошелек, и избили тебя до полусмерти, не мои ближние. Это злодеи, с которыми нужно бороться, это ядовитые травы, которые нужно вырывать с корнем». – «Что же я могу сделать? – удивился он. – Я один!» – «Нет! – сказал я, протягивая ему руку. – Нас двое!»

– Нас трое, – воскликнул с жаром Жюстен, схватив руку Сальватора.

– Ты ошибаешься, Жюстен, нас пятьсот тысяч!

– Хорошо! Пусть же Господь, который все слышал, отвергнет меня, если я изменю или забуду сказанные мною слова.

– Браво, Жюстен!

– Прочь этих дрянных идиотов, интриганов и иезуитов, называющихся Реставрацией, которая, в сущности, есть не что иное, как дух, повеявший из чуждых стран на нашу Францию…

– Довольно, – остановил его Сальватор. – Приходите ко мне в пять часов и предупредите своих, что вы не будете ночевать дома.

– Куда мы пойдем?

– Я скажу это в пять часов.

– Нужно ли брать с собой оружие?

– Это бесполезно…

В пять часов Жюстен был у Сальватора. Тот представил его Фражоле.

– Я обещал тебе, – сказал он, – найти учителя пения для Кармелиты: вот уже половина того, что я обещал.

– Жюстен, помните ли вы ту красивую молодую девушку, которую вы видели умирающей в Медоне? Я обещал ей через Фражолу вашу помощь, а также и помощь господина Мюллера.

Жюстен ответил улыбкой, давая понять, что вся жизнь его в распоряжении Сальватора.

– А теперь пойдем!

И подойдя к Фражоле, он поцеловал ее, как отец целует свое дитя, потому что, несмотря на молодость, на всем облике Сальватора лежала печать отеческого величия и серьезности, и спустился с лестницы, приказав неутешному Брезилю оставаться с Фражолой.

Жюстен следовал за ним молча.

Они прошли, не проронив ни слова, всю ту часть Парижа, которая простирается до заставы Фонтенбло.

Когда они подошли к заставе, Жюстен, видя, что Сальватор направляется к большой дороге, прервал молчание.

– Куда идем мы? – спросил он.

– Туда, где я вчера видел Мину.

Жюстен остановился, чтобы перевести дух.

– И вы ее мне покажете? – воскликнул он.

– Да, – ответил, улыбаясь, Сальватор, глядя с участием на бледность, внезапно покрывшую щеки Жюстена.

Жюстен закрыл глаза обеими руками и пошатнулся, Сальватор поддержал его, охватив рукой за талию.

– О! Дорогой Сальватор, – сказал Жюстен, – вы видели мою слабость и потеряете ко мне доверие.

– Вы ошибаетесь, Жюстен, я вижу вас слабым в минуту радости, но я видел вас сильным в горе, – а это главное!

– О! – прошептал Жюстен. – Моя добрая мать и не предчувствует, какое счастье меня ожидает.

– Завтра вы ей все расскажите, и она ничего не потеряет.

Желая как можно скорее добраться до Вири, Жюстен предложил взять карету, но Сальватор сказал Жюстену, что он сможет увидеть Мину только между одиннадцатью и двенадцатью часами, а потому нет никакой надобности приехать им на четыре часа раньше нужного срока. Притом его вторичный визит в Кур де Франс может возбудить подозрение, если они приедут слишком рано.

Жюстен согласился с доводами Сальватора. Решили не только идти пешком, но и быть в парке, прилегавшем к замку, не ранее одиннадцати часов вечера.

Очутившись в поле, друзья дали волю своим речам.

Разговор, до той поры сдержанный, принял более свободный, живой характер. Вероятно, задушевные мысли, подобно растениям, нуждаются в свободном воздухе для своих излияний.

Сальватор стал продолжать свой рассказ с того места, на котором остановился в комнате школьного учителя. Он объяснил Жюстену с самыми тонкими подробностями тайны франкмасонских лож, их организацию и цель, не забыл уточнить, что они берут свое начало за тысячу лет до Рождества Христова, связаны с храмом, где эта идея, брызнув ручьем, побежала потоком, рекой, стала озером и, наконец, разлилась в безбрежный океан.