Могикане Парижа
Шрифт:
– Другой? – отвечала твердо Кармелита. – Умереть, Коломбо.
– О! – сказал бретонец, склоняя голову на ее колени.
– Не будучи в состоянии соединиться при жизни, – продолжала Кармелита, – мы, по крайней мере, соединимся, умирая.
– Вы оскорбляете Бога, Кармелита.
– Не думаю… Но, во всяком случае, Коломбо, я предпочитаю лучше вечно страдать с вами, чем быть соединенной с «ним», хотя бы на время.
– Это невозможно, Кармелита! Невозможно!
– Хорошо, силен всегда слабый… И теперь слабый будет силен за двоих.
Коломбо приподнял голову.
– Если я не в состоянии принадлежать вам, – потому что вы мне отказываете, Коломбо, – я не буду принадлежать и ему, потому что ему отказываю я. С завтрашнего же дня я поступаю в монастырь…
– О, нет, нет, я вас люблю, как безумный!.. Все, что вы хотите, Кармелита, все, все я сделаю!
– Эти слова очень важны, Коломбо, и прежде, чем на что-нибудь решиться, вам стоит обдумать. Я говорю как существо без имени, забытое, покинутое всем светом, без отца и матери, которые уже там. Вы же – последний потомок благородного семейства. У вас громкое имя, у вас есть отец, который вас обожает… Подумайте о вашем отце! Завтра вы скажете мне, к чему приведут вас эти размышления.
– Итак, до завтра, Кармелита.
– До
VI. Решение
Следующий день был туманный и сумрачный. Мы видели конец его в первой главе этой книги, когда встретили на улицах Парижа Жана Робера, Людовика и Петрюса. Посмотрим теперь начало его.
Шел мелкий, пронизывающий дождь, воздух был холоден, небо – серое, мостовые – черны. Это был один из таких зимних дней, когда каждому точно не по себе, один из тех дней, когда грустно одному, еще грустнее вдвоем, когда кажется, что ум оцепенел так же, как и тело, в каком бы уголке кабинета человек ни уселся, в какое бы местечко своей любимой комнаты ни спря тался.
Вот в такой день молодые люди сошлись во флигеле Коломбо.
Виноградные лозы ярко горели в камине, но, насколько весел свет огня в зимние вечера, настолько же он печален утром, когда кажется неудачным подражанием, смеш ной подделкой солнца; он не блестит, не сверкает, а едва согревает.
Они оба сидели перед камином безмолвные, задумчивые, печальные, обмениваясь время от времени отрывистыми словами, какими обмениваются осужденные в ожидании палача.
Наконец, Кармелита решила начать разговор и сказала:
– Итак, он приедет завтра!
– Да, завтра, – повторил Коломбо.
– И мы еще не решили окончательно, друг мой, – сказала Кармелита.
– Как же, – отвечал Коломбо после минутного молчания, – я решил.
– В таком случае и я также, – сказала молодая девушка, протягивая руку бретонцу.
– Я умру, – сказал Коломбо.
– И я умру, – сказала Кармелита.
Коломбо побледнел.
– Это решительно, Кармелита? – сказал он дрожащим голосом.
– Решительно, Коломбо, – отвечала твердо Кармелита.
– Вы умрете без сожаления?
– С радостью, в восторге, в восхищении.
– Тогда да простит нас Бог! – сказал Коломбо.
– Бог уже простил нас, – сказала молодая девушка, подняв к небу полный безграничной веры взор.
– Хорошо, – сказал Коломбо, – расстанемся еще раз, чтобы соединиться навеки. Прежде, чем умереть, разой демся на некоторое время.
– Вы хотите проститься, друг мой?
– Я напишу письмо отцу и Доминику.
– А я, – сказала Кармелита, – напишу трем школьным подругам, моим трем сестрам из Сен-Дени.
Молодые люди крепко пожали друг другу руки и разошлись. Кармелита пошла в свою комнату, Коломбо – во флигель.
Вот письмо, которое Коломбо написал своему отцу, старому графу Эдмонду де Пеноель.
«Мой дорогой и уважаемый отец!
Простите мне скорбь, которую я вам причиняю.
Хотя мое решение твердо, хотя ничто на свете не может заставить меня отказаться от него, даже ваша любовь ко мне, даже моя благодарность к вам, но я колеблюсь, я останавливаюсь и собираюсь с силами, чтобы написать следующие строки…
Мой нежно любимый, дорогой, уважаемый, почитаемый отец, простите меня! Простите меня! Вы учили меня с детства прежде всего заботиться о том, чтобы люди не презирали меня, и я прибегаю к смерти, боясь этого презрения. Когда вы получите это письмо, мой дорогой отец, ваш бедный Коломбо уже не будет существовать, предпочитая, по вашему совету, отказаться от жизни, чем не исполнить своего долга.
Не думайте, что я сделал что-либо нечестное, мой благородный отец! Не бойтесь этого ни одной минуты: если бы я пал, то вместо того, чтобы подло скрываться от света, я искупил бы мою вину, публично сознавшись в ней перед всеми. Нет, я боролся, противился, но ураган страсти, безысходная любовь сломили мои силы. Они охватили мою душу, и я склоняю голову и умираю.
„Ведите себя на земле как странники и чужеземцы, которым нет выгоды от дел этого света“.
Помните ли вы эти слова из „Подражания Христу“?
Я как странник в продолжение тридцати лет бродил между чужими, мой дорогой отец, и теперь, не желая принимать участия в делах этого света, я без сожаления оставляю землю и иду ждать вас на небо.
Я умираю со спокойной совестью; я сказал бы даже – с веселым сердцем, отец мой, если бы моя эгоистическая радость не была бы обидна для вашей привязанности.
Умоляю вас на коленях со сложенными руками, разбитым сердцем, умоляю вас, мой обожаемый отец, умоляю вас простить мне горе, которое я вам причиняю; но для меня такое же большое несчастье жить, как велико счастье умереть!
Несколько слез, крупных, как капли дождя во время грозы, оставили пятна на последней странице этого письма, написанного слабой рукой, крупным почерком.
Затем, не запечатывая этого письма, только отодвинув его рукою, Коломбо написал другое письмо Доминику Сарранти.
Брат мой!
Я умираю! Я обращаюсь к вам как к другу, я обращаюсь к вам как к священнику. Мне нужен и священник, и друг.
Вот, что я скажу священнику:
«Брат мой, не говорите над моим телом этого богохульства: „Тот, кто хочет умереть, никого не любит“; я, напротив, умираю, потому что слишком любил!»
У меня перед глазами книга, которая предает анафеме самоубийц. В ней сказано, что между животными нет такого, которое вырывало бы свою внутренность и лишало бы себя жизни.
Да, без сомнения, да, животные слепо повинуются создателю, один человек восстает против него; но Бог дал животному только инстинкт, а человеку он дал страсти; в этом заключается вся тайна непослушания людей и покорности животных.
Моя смерть, – о, природа, вечная мать, пожирающая и дающая жизнь! – не скроет от тебя ничего из того, что ты мне дала. Мое тело, эта маленькая часть всего великого, соединится с тобой, только в другом виде; моя душа или умрет вместе со мною и изменится в громадной массе вещей, или будет бессмертна, и в таком случае ее божественное существо останется неприкосновенным. Мой разум, всегда подчиненный вере, не обольщается софизмами, я слышу голос Бога, который говорит мне: «Человек, я создал тебя для того, чтоб твоим счастьем ты участвовал во всеобщем счастии, а для того, чтобы ты мог этого вернее достигнуть, я дал тебе любовь к жизни и ужас
Вот что я скажу священнику, мыслителю и философу, священнику, который знал меня и вознесет за меня к Богу свои руки, свои чистые руки и свой дух, свободный от страстей; священнику, который не позволит, как бы не недостойна христиан была наша смерть, опустить наши тела в могилу без молитвы или без прощения.
Теперь вот что я скажу другу:
«Добрый Доминик! Дорогой друг моего сердца! Завтра утром, когда ты получишь это письмо, ты поедешь в Нижний Медон, – ты знаешь дом, в котором я живу, – ты войдешь туда и найдешь лежащими на одной постели трупы молодого человека и девушки, умерших для того, чтоб не краснеть ни перед собою, ни перед людьми, ни перед Богом. Милый друг, тебе, тебе одному я доверяю заботу о нашем погребении.
Мы не могли вместе жить на этом свете. Мы не могли ни жить одной жизнью, ни спать на одном ложе, мы желаем, по крайней мере, покоиться в одном гробу в продолжении вечности. Ты велишь сделать, дорогой друг, гроб настолько широкий, чтобы нас можно было б двоих положить рядом; ты сорвешь последние цветы с розана, который найдешь в нашей комнате, и бросишь на нас; затем нам нужны будут только твои молитвы.
Но останется человек, которому ты будешь необходим, милый друг моего сердца, – это мой отец.
Отдав последний долг его сыну, ты поедешь в Бретань: тебя ведь ничто не удерживает в Париже. Ты найдешь его в слезах, но ты не будешь стараться его утешать, а будешь плакать вместе с ним.
Прощай, мой друг! Завтра в это время люди, по мнению которых, я приношу себя в жертву, не будут действовать ни за меня, ни против меня: мы предстанем, Кармелита и я, у престола Господня.
Твой друг… более, чем друг, – твой брат
Он запечатал оба письма, надписал адреса, только на письме отца прибавил: «Послать на почту»; а на письме Доминику Сарранти: «Отнести завтра до семи часов утра».
VII. Соловьиный выводок
В это же время Кармелита написала следующее письмо трем своим подругам: «Регине, Лидии и Фражоле».
«Прощайте, мои сестры!
Мы клялись в Сен-Дени, как бы не было различно наше общественное положение, любить друг друга, защищать друг друга и помогать всю жизнь, как мы привыкли делать это в пансионе. Было решено, что в случае опасности каждая из нас прибегнет к другой, в каком бы месте и на каком расстоянии она бы ни находилась.
Я сдержу свою клятву, сестры мои: я вас зову; сдержите вашу: придите ко мне!
Придите поцеловать в последний раз холодный лоб той, которая была вашим другом!
Не сожалейте, однако, о моей жизни, о мои сестры! Лучше позавидуйте моей смерти; потому что я умираю так, как другие живут, – с радостью, с восторгом, с блаженством!
Я люблю! И та, которая из вас уже любит, поймет значение этого слова… Если вы еще не любите сегодня, вы поймете его завтра. Я люблю человека, которого я выбрала по своему вкусу, который был моей мечтой; я нашла соединенными в одном человеческом существе все сокровища доброты, красоты, добродетелей, которыми каждая из нас старается наделить героя, за которого она должна выйти замуж.
Не имея возможности выйти за него замуж на этом свете, я обручаюсь с ним сегодня вечером, чтобы выйти на том.
Мы умрем вместе, сестры мои, и, если завтра вы при едете рано, прежде, чем смерть покроет синевою наши щеки, вы увидите двух красивейших обрученных, которых только носила когда-нибудь земля.
Но не проливайте ни одной слезы над их головами, не нарушайте их сна вашими стенаниями, потому что никогда, никогда души обрученных не поднимались более сияющими, более чистыми к небу.
Прощайте, мои сестры!
Я сожалею только о том, что не могу поцеловать вас всех трех прежде, чем умру. Но горечь этого сожаления услаждается мыслью, что, может быть, я не могла бы устоять перед вашими слезами и что ваша привязанность, нежная и преданная, возбудила бы во мне желание жить, тогда как я испытываю невыразимое блаженство, умирая.
Слезы навертываются мне на глаза при мысли, что я должна покинуть любимого мною; но улыбка мелькает на губах при мысли, что я последую за ним.
Будьте счастливы!
Вы заслуживаете счастья, которое обещало вам ваше детство. Я не знаю, за что вы так горячо любили меня: я не была достойна быть между вами.
Помните ли вы, как однажды наша начальница на звала вас тремя грациями, на что аббат заметил: „Следовало бы лучше сказать, три добродетели“.
И это была правда: Регина была Вера, Лидия – Надежда, Фражола – Милосердие.
Прощай, моя Вера! Прощай, моя Надежда! Прощай, мое Милосердие! Прощайте, мои сестры. Да сблизит вас еще более мое отсутствие; любите друг друга еще больше, если это возможно: только одна любовь и хороша на этом свете. Старайтесь жить любовью, которая заставляет меня умирать; я не могла бы пожелать вам более неизъяснимого блаженства. Я завещаю вам мое единственное со кровище – мой белый розан – если, впрочем, он не умрет вместе с нами. Вы будете ухаживать за ним, вы сохраните его цветы, и 15 мая, в день моего рождения, вы придете все вместе и положите его лепестки на мою могилу.
Так оборвала я в одну весеннюю ночь лепестки всех земных радостей.
Вы найдете возле меня это письмо; наверху будет лежать симфония, которую я сочинила. Я думаю, что я могла бы сделаться великой артисткой.
Эта пьеса посвящена вам всем троим, потому что я думала о вас, когда писала ее. Она называется „Соловьиный выводок“.
Однажды летом я видела, как с дерева упало гнездо соловья, которого убила гроза, – для птиц так же существуют грозы, как и для людей – это сюжет моей симфонии, которую вы разучите и будете играть в память обо мне.
Бедные маленькие птички! Они подобны мечтам, которым я завидовала всю жизнь и которые умерли, едва распустившись.
Прощайте в последний раз, потому что, вопреки своей воле, я чувствую, что глаза мои мокры от слез, а если эти слезы упадут на мое письмо, они смоют слова счастья, которые я написала.
Окончив это письмо, она написала три другие, в которых просто назначала свидание своим подругам завтра в семь часов утра.
Потом она позвала садовницу.
– Вынимают ли еще сегодня почту? – спросила она.
– Да, мадемуазель, – отвечала Нанетта, – поторопитесь немного, и ваши письма пойдут сегодня в четыре часа.
– В котором часу будут они розданы в Париже?
– В девять часов вечера, мадемуазель.
– Это все, что мне нужно… Возьмите эти три письма и бросьте их в почтовый ящик.