Мои Великие старики
Шрифт:
– Вам грозило обвинение по 64-й статье – измена Родине. Она, надо думать, снята?
– Обвинение по статье об измене Родине, по сути, отпало само по себе по причине абсурдности. Конечно, я переживал, как и все мои товарищи, но при этом понимал всю нелепость затеи. Мы защищали Родину, пытались спасти народ. Кстати, квалификация обвинений, которые нам предъявлялись по ходу следствия, менялась трижды. И порой было жалко прокурорских работников, которые, выполняя заказ, мучились над тем, как сделать из нас «изменников Родины».
– Скажите, по каким признакам и как вербовали в КГБ агентов? Вот, например, ко
– Значит, в определенное время вы не представляли для нас интереса.
– Последний вопрос, Владимир Александрович. Илья Эренбург как-то сказал: «Тяжело тому, кто все помнит». Что вас сегодня гнетет как простого смертного человека?
– Сломленная и обрубленная Отчизна, неспособная защитить свои государственные интересы, национальную безопасность.
Май 2001
Глава 17. Никита Богословский: «Россия украла гимн У другой страны»
Тягаться с Никитой Богословским по части саркастически-ернического восприятия жизни невозможно. Остроумец он был гениальный, и в преклонном возрасте пребывал в отличной «шутниковой» форме. Я ощутил это прямо с порога, когда, разувшись, невинно спросил хозяина, нельзя ли посетить (извините!) туалет. И получил в ответ отличный дуплет в угол:
– Почему же нельзя? Дом вполне приличный, сталинской архитектуры, да и мог ли маршал Ворошилов выдать мне ордер на квартиру без отхожего места?!
– А при чем здесь сей полководец Гражданской войны, ведь вы и в армии-то, наверное, не служили, Никита Владимирович?
– А ему нравились мои военные песни. Вот он и наградил меня этой квартирой без всяких с моей стороны ходатайств.
– Любопытно, а в каких хоромах вы жили до этой высотки? Ведь вы коренной москвич?
– Нет. Родился я в Петербурге, и, что интересно, в доме, где жил Римский-Корсаков. В наводнение 24-го года наша семья переехала на Казанскую улицу, и мы стали соседями Александра Глазунова, впоследствии моего музыкального педагога. Переехав в Москву и поступив в консерваторию, я поселился в доме, где жил знаменитый дирижер Большого театра Вячеслав Иванович Сук. После этого мне дали квартиру в проезде Художественного театра, а подо мной проживал ни много ни мало… Сергей Сергеевич Прокофьев. Причем было так – он, жаворонок, по утрам любил играть, а я, как и все нормальные граждане, не прочь был утречком подольше поваляться. Но когда часиков в 11–12 я садился за рояль, он стучал мне шваброй в потолок. Такое хулиганство мэтра меня всегда поражало. Ну вот, и только в 40-х годах я поселился в этом доме, где, кстати, жили Мурадели, Шебалин, Новиков и другие известнейшие советские музыканты.
– Я бы добавил, не только музыканты.
– Конечно, это же не композиторская площадка. Васька Аксенов тут жил до отъезда в Америку, Евтушенко до развода со своей женой Галей, Александр Фадеев, актеры разные, скажем, моя подружка Фаина Раневская в соседнем подъезде обитала.
– Никита Владимирович, прямо завидно, что вы с такими знаменитостями запросто общались, ведь все они были гордостью советской эпохи. А скажите честно, Фадеева подшофе видали?
– Да все время его пьяным и видел. У него был какой-то мимолетный брак с одной дамой, и мне приходилось сближать парочку на почве его постоянной нетрезвости, аннулировать напряжение. Но Александр Александрович
– К сожалению, я не встречался с великой Раневской, говорят, была матершинница, любила крепкие выражения…
– Раневская была большой моей подругой. А знаете, как мы познакомились? Началось с того, что я написал музыку для своего первого фильма «Остров сокровищ». С режиссером Вайнштоком сидели в ресторане гостиницы «Европейская» в Ленинграде. А через пару столиков от нас восседал Сергей Михайлович Эйзенштейн, с которым мы были знакомы, а с ним – какая-то дама среднего возраста. Я помахал Эйзенштейну и вдруг смотрю, эта дама пальцем на меня показывает, и они оба смеются… Прошло много лет. Мы с Раневской познакомились и подружились на съемках фильма «Александр Пархоменко», где она прелестно изображала разбитную тапершу в кабаке. Выпили с ней на брудершафт, и я спросил: «Слушай, Фаина, помнишь ли такой эпизод, когда ты сидела с Эйзенштейном и пальцем показывала в мою сторону. Что бы это значило?» Фаина, не моргнув глазом, отвечает: «Когда Эйзенштейн меня спросил, что я хочу на сладкое, я показала на тебя, вот того мальчика хочу, – сказала я ему». (Хохочем.)
– Раневская слыла завзятым острословом, вам за шуткой в карман тоже не надо лезть. А кто из вас одерживал верх?
– Ну, тут судить невозможно. Мы разные. Фаина мыслила и видела мир образами. Про Завадского она, например, сказала, что он вытянутый в длину лилипут. Как-то я спрашиваю ее во дворе на прогулке: «Как живешь, как личная жизнь?» И слышу в ответ: «Ты знаешь, она еще не совсем заглохла. Иногда по ночам я слышу, как употребляют мою соседку за стенкой. Это и есть моя личная жизнь». Раневская была милой, доброй и несчастной женщиной.
– Я слышал, что вы рассорились с Клавдией Ивановной Шульженко. Наверное, сострили и она обиделась?
– Да нет. Я просто перестал для нее писать. Не захотелось вдруг. Нашел других артистов. Шульженко за всю жизнь и пела-то только одну мою вещь. У нее был непростой характер.
– Какие ваши песни больше всего нравились Клименту Ефремовичу?
– Да все ему нравилось. «Ты ждешь, Лизавета», «Темная ночь», «Шаланды, полные кефали», «Солдатский вальс», «Давно ты не видел подружку», «Днем и ночью», которую Утесов пел с дочкой Эдит.
– А лично с первым маршалом знались?
– Один разок общались. До того, как эту квартиру получил.
– А с вождем всех народов?
– Как вам сказать? За руку не здоровался, но перед войной присутствовал на приеме по случаю декады казахской литературы и искусства. Охраны бешеной тогда еще не было, и в антракте все обступили Сталина. А у него, видно, хорошее было настроение. Актер Борис Ливанов протискивается сквозь толпу и громко говорит: «Товарищ Сталин! Много лет я мечтаю сыграть Гамлета. Скажите, как мне его играть?» Ну, дурак, Борька, он талантливый был человек, но глупый. Сталин говорит: «Товарищ Ливанов, о Шекспире, в частности о „Гамлете“, на русском языке есть больше тысячи произведений. Там все написано. Почему вы думаете, что Сталин должен все знать?» И тут еще один поэт сунулся и, слегка заикаясь, сказал: «Товарищ Сталин! Я в этом году получил премию вашего имени, но другой (он назвал имя), тот лучше, чем я, поэт. Как-то несправедливо вышло». Сталину вся эта философия на мелком месте, видно, надоела, и он, прищурившись, посмотрел и ответил: «Ну что ж, товарищ, Политбюро иногда тоже ошибается».