Мокко
Шрифт:
– Нужно подумать о прическе. У вас уже есть идеи?
Ее пальцы в моих волосах. Томная, чувственная улыбка.
Мне больше не хотелось, чтобы она ко мне прикасалась. Не хотелось больше на нее смотреть. Я больше не могла выносить ее – ни ее голос, ни ее лицо. Мне хотелось одного: уйти, успокоиться, собраться с силами. Мне не нужно было сюда приходить, терпеть, пока она меня накрасит, целый час сидеть в этой душной маленькой комнатушке, отдавать себя ей на милость… Я не нашла в себе смелости сказать ей что бы то ни было. Я не нашла в себе смелости сказать ей, кто я и почему здесь. Я была жалкой.
Я стремительно вернулась в торговый зал, заплатила наличными, сказала, что мне очень нравится, и больше ни разу на нее не посмотрела.
Когда я вышла на улицу, мне хотелось плакать. Плакать от злости, раздражения и отчаяния. Я долго бродила по улицам наугад, не выбирая дороги, понурив голову и сгорбившись. Меня преследовал запах разгоряченного асфальта и абрикосовых пончиков, которые продавались на каждом углу возле «Большого пляжа». Люди делали покупки, вели детей купаться. Каждый жил своей жизнью. Все, кроме меня. Какая жизнь? У меня жизни больше не было. Какой могла быть моя жизнь? Никогда я не чувствовала себя такой беспомощной. Такой опустошенной. Такой пустой.
Мужчины провожали меня взглядами. Я спрашивала себя почему. Потом поняла, что причина этому – макияж. В отражении витрин я видела красивую женщину, незнакомку с глазами цвета нефрита, с розовыми блестящими губами. Взгляды мужчин цеплялись за меня, словно крючки за рыболовную сеть. Я к такому не привыкла. Для меня это был новый опыт. И я не могла понять, нравится мне это или нет. Я вообще перестала что-либо понимать.
Было одиннадцать утра, становилось все жарче. От тонального крема и пудры начало пощипывать лицо. Мне хотелось все это убрать, стереть. Раз уж у меня не хватило мужества заговорить с ней, зачем мне здесь оставаться? Почему бы не уехать прямо сейчас, не сесть в самолет, оставив Арабеллу с Джорджией тут, а из аэропорта не отправиться прямиком в больницу к сыну, который открыл глаза?
Снова завибрировал телефон. Скрытый номер. После недолгого колебания я ответила.
Это был Лоран, флик. Фоном для его голоса служили чьи-то громкие голоса и гудение машин.
– Вы до сих пор в Биаррице?
– Да.
– Вы встречались с этой женщиной?
– Да.
Он вздохнул.
– Я ничего не смогла ей сказать. Я ничего не сказала.
– Это хорошо. Послушайте, я приехал в Биарриц на день. Мы можем встретиться. Вы согласны?
– Да.
– Тогда встречаемся возле «Большого пляжа», перед казино. Сможете?
– Да.
– Через полчаса?
Он приехал на мотоцикле. Черный шлем, черная футболка. Зеленые очки «Ray Ban Pilote», популярные в 70-е годы, которые снова вернулись в моду. Загорелый. Небритый. Он совсем не был похож на флика. Обычный отпускник с отдохнувшим лицом. Интересно, у него и сейчас при себе оружие? Наручники? Удостоверение полицейского?
Он впился в меня взглядом, как все мужчины, которых я встречала этим утром после сеанса макияжа у Эвы Марвиль. Должно быть, он растерялся. Я совсем не была похожа на бледную и рыдающую мать, которая пришла к нему домой тем вечером. На женщину, которую он встречал несколько раз в комиссариате. На ту, которую держал в
Мы сели за столик в открытом кафе на Большом пляже, недалеко от «Club Mickey», куда не хотел идти маленький Арно, потому что там дети над ним смеялись.
Лоран положил шлем на пустой стул между нами.
– Как ваш сын? Есть новости?
– Сегодня утром он открыл глаза.
– Значит, он вышел из комы?
– Нет. Из комы он не вышел.
Он заказал кофе для себя и минералку для меня. Закурил сигарету.
– Расскажите, Жюстин, как прошла ваша встреча с той женщиной.
Я посмотрела на свои руки, лежащие на белом пластике стола.
– Мне нечего рассказывать. Я пошла в ее магазин, там продается косметика. И ничего ей не сказала. По крайней мере, ничего о своем сыне.
– Зачем же тогда вы сюда приехали?
Я подняла глаза. Накрашенные ресницы сужали поле зрения, причиняя мне неудобство.
– Я не знаю. Не знаю.
Он молча курил, поглядывая на меня. Потом снял очки. Его светлые глаза изучали мое лицо.
Вокруг нас проходили, разговаривая и смеясь, люди, снова и снова с шумом ударялись о берег волны. В «Club Mickey» дети прыгали в воду с трамплина и визжали от удовольствия. Девочки-подростки с украшенными пирсингом пупками шепотом разговаривали по мобильному. Мать ругала сына за то, что он обсыпал песком разложенные на салфетке бутерброды.
– Я был в местном комиссариате. Мои коллеги рано утром в понедельник будут у нее.
– В понедельник утром?
– Да. Теперь дело пойдет быстро. Мне удалось ускорить процесс, несмотря на юридические каникулы.
Я колебалась. Должна ли я поблагодарить его. Сказать что-то? Но я не знала, что именно. Я просто улыбнулась ему.
Взгляд светлых глаз на моем лице, на губах.
– Я сильно рисковал ради вас, Жюстин. Я сделал то, чего флик не должен делать. Дал вам ее имя, к примеру. Приехал сюда, чтобы встретиться с вами, в свой отпуск. Рассказал вам все, причем в деталях. Мне бы хотелось, чтобы вы это понимали. Я уже говорил вам об этом, и хотелось бы, чтобы вы это помнили. Не натворите глупостей, Жюстин. Дайте нам сделать нашу работу. Возвращайтесь в Париж, к сыну. Здесь вам больше делать нечего.
Говорил он ласково, но твердо.
Я кивнула. И сказала, не глядя на него:
– Знаете, а она милая, эта женщина. Совсем не агрессивная. Симпатичная. Простая. Некрасивая, но с шармом. И у нее приятная улыбка.
– И что вы чувствуете теперь, когда увидели ее?
– Мне хотелось бы ненавидеть ее. Презирать. Но у меня не получается. Мне она показалась спокойной и приятной. Она мне понравилась, несмотря ни на что. И у нее сын-аутист. Хотя, глядя на него, это не сразу заметишь.
– Откуда вы это знаете?
– Я была у нее в бутике, и она сделала мне этот макияж. За час она успела рассказать мне о сыне. И я сама видела этого мальчика.
– А вы ничего ей не сказали? О вашем сыне, о наезде?
У меня было такое чувство, словно тональный крем разъедает кожу.
– Нет. Нет, ничего. У меня не хватило мужества. Я сдулась, как шарик. Я сама себе противна.
Он нетерпеливо махнул рукой.
– Перестаньте, Жюстин! Перестаньте постоянно грызть и ругать себя.