Молчащий

Неркаги Анна Павловна

И вдруг она тут. Ира, которая никогда не была председателем совета дружины, а став комсомолкой, не села, как Анико, за стол секретаря комсомольской организации, вдруг стала опорой своему народу? Стала лечить его и заботиться о нём?

А она? Чем занялась она, всеми тогда уважаемая и почи-

таемая Анико Ного? Построением какого-то гнилого сарая, имя которому — личное благополучие? Можно подумать, что Анико хотела жить только для себя. Неужели это правда?.. Ну хорошо, вернётся она сюда, но тут даже толком

помыться негде. А институт? Три года учёбы не шутка. Нет. Что-то не так. Зря переполох подняла в душе. Надо жить, и всё, а уж как, это пусть решает каждый.

Крепко и утешительно сказано, и всё-таки в душе остался осадок. И чтобы он не стал гуще, Анико нашла взглядом продавца и тихо удивилась: он был очень красив.

Большие глаза его блестели, но холодно и как-то пусто. А когда смотрели на покупателя, в них появлялось нехорошее, злое выражение.

Работал продавец ловко, и Анико невольно подумала: «Вот, наверное, обсчитывает. Здесь люди не как в городе, не считают гроши».

И правда, ненцы держали деньги солидными пачками: покупали не кульками, а мешками, не килограммами, а ящиками. Запасались продуктами на всё лето, до осени. Подошла Ира.

— Если тебе некогда, то иди, я потом забегу.

— Я постою. Делать всё равно нечего. Кто он, местный?

— Ненец. Сергеем зовут.

— А чего он... хмурый?

— Он всегда такой.

— Давно работает?

— Скоро два года.

— Обманывает, наверное?

— Говорят, что обманывает, а нас, видно, боится. Я не замечала что-то. Да и кто им заниматься будет?

— Почему?

— Ловкий... Сюда работать никто не едет. И потом, у всех дел по горло. Павел вон пробовал его поймать.

— Какой Павел?

— Ну, который у Езынги живёт.

— И что?

— Так продавец чуть его не убил.

— Как?

— Точно не знаю. Павел об этом никогда не говорит, боится, что парни изобьют продавца...

К Ире подошла мать, пожилая весёлая женщина. Она подала Анико сухую руку и спросила:

— К отцу приехала?

— Ага.

— Хорошо. Дочери нам тут сильно нужны. — Хотела что-то добавить, но тут их позвали из очереди, и обе торопливо ушли. Ира на ходу пообещала:

— Я приду к тебе.

Анико вышла из магазина задумчивая.

Ивана Максимыча дома не было. Дверь припёрта двумя поленьями, Анико уселась на крыльцо. Пастухи из дальних стойбищ укладывали мешки и ящики на аргиши, весело переговаривались, шутили; бегали от нарты к нарте ребятишки, суетились женщины...

День подходил к концу, а нарты всё подъезжали, и единственная улица посёлка заполнялась торопливыми грубоватыми голосами.

Пришёл Иван Максимыч.

— Устали? — спросила Анико.

— Устал, дочка. Поставь чайку.

— Я сейчас, быстро.

С радостью растопила печку, хотя поленья долго не хотели гореть, шипели, фыркали,

а закопчённый чайник испачкал сажей руки и, прежде чем закипеть, долго капризничал.

Вечером в посёлке началось что-то непонятное и, по правде говоря, жутковатое — пошла пьянка, дикая, глупая, страшная.

Ненцы, те, кто ещё держался на ногах, бродили от одной нарты к другой, остальные сидели, валялись на снегу, бормотали, кричали, хихикали, пели. И куда девались их спокойствие, достоинство и гордость?

Анико увидела Иру. Она что-то торопливо говорила отцу с матерью. Те были уже подвыпивши, но слушали дочь внимательно.

Отправив родителей, Ира подбежала к Анико и быстро сказала с виноватой улыбкой:

— Извини. Не могу я сейчас с тобой поговорить. Надо увести их отсюда. Видишь, что творится.

Анико кивнула.

— Поедем домой. Если они будут сильно пьяные, так хоть не на улице.

— Конечно.

— А ты обязательно приезжай. Работы тут много.

— Ладно, Ира.

— До свидания, — и торопливо подбежала к своим нартам.

Иван Максимыч вышел на крыльцо.

— Ложись, дочка. Это кино, — он показал рукой на пьяную улицу, — будет всю ночь идти.

— Почему они так много пьют?

Иван Максимыч сел рядом и закурил. Лицо его болезненно сморщилось.

— Этого никто не объяснит толком. Они могут не пить месяцами, но, добравшись хоть раз в году до спирта, пьют страшно. Некоторые неделями стоят в посёлке, мучают оленей и себя, особенно зимой, и проматывают всё до копейки.

— А если поменьше спирта завозить? Не поедут же они в Белоярск за ним.

— Конечно, не поедут. — Иван Максимыч докурил папиросу, затушил её большим корявым пальцем и продолжал: — Сейчас ещё ничего. Человек, если у него сердце в порядке, не замёрзнет, уснув на земле. А зимой? Мы с Павлушей специально ходили по ночам, чтобы затаскивать их домой, иначе замёрзнут. И всё равно за всеми не усмотришь.

— Но как быть, Иван Максимыч? Нельзя же это так оставлять?

— Правильно, нельзя. Я сам ломал седую голову над этим, — Иван Максимыч развёл руками, поднялся. — Пойдём спать. Может, завтра будет вертолёт, улетишь... домой. Павла что-то долго нет. Обещал ещё вчера приехать.

— А он куда уехал?

— Свадьба у кого-то, так его дружкой пригласили. Пойду, устал я.

— Идите, я посижу ещё.

— Сиди, только надень Павлову шубу, а то простынешь.

Анико ещё с час сидела на крыльце и уже собралась

уходить, но одна сценка у магазина заинтересовала её. Пьяный пожилой ненец держал в руках красивого песца й что-то говорил, вернее, пытался сказать, стоявшему рядом продавцу. Тот отчаянно мотал головой и порывался уйти. Ненец хватал его за руку, за полу куртки и показывал пять пальцев. Затем начал уменьшать: четыре, три.