Молчащий
Шрифт:
Павел встал из-за стола и, потянувшись, вышел на крыльцо. Он любил всё, что встречало его на улице в эти часы: солнце, которое спрячется только на миг, прошлогоднюю траву, выглядывающую из-под высокого крыльца, и даже снег, тающий днём, а сейчас покрытый коркой льда. Но больше всего Павел любил вечернюю тишину, когда можно сесть на крыльцо и затаив дыхание слушать первых птиц, прилетевших домой, шёпот трав и кустарников, радующихся весне.
Беспокойный ветер шумно вздыхал в лицо,
отгоняя усталость. А Павел сильно уставал. Последние два месяца он записывал
— Ты хорошо задумал, Павлуша. Любой ненецкий парень умеет стрелять, а вот рассказать сказку, записать её не всякий может.
Они любили просыпаться ночью, ставили чайник, и за чашкой чая Иван Максимыч говорил о себе.
В войну Ивана Максимыча на фронт не взяли, потому что он плохо видел. Пошёл ловить рыбу. Для страны она была нужна не меньше, чем хлеб и снаряды. Работал с бригадой, часто болели спина и руки, но ещё сильней болела душа. Он знал, что будет, если фашист победит. Придёт старая жизнь, да и придёт ли вообще жизнь на Север, если в тундре начнут хозяйничать враги?
Бригада ловила рыбу в любую погоду.
После войны из-за нездоровья перешёл в школу печи топить, а потом, женившись, приехал в Лаборовую. Жена внезапно умерла, так и не подарив сына. И вот уже скоро десять лет Иван Максимыч, как шутит он сам, является головой в сельском Совете. Устал, конечно, старик. Быть головой — дело серьёзное, ответственное.
Павел вернулся и, стараясь не греметь, затопил печь. Пока закипал чай, решил задокументировать образцы пород.
Скрипнула половица, из-за занавески показалась сонная физиономия Ивана Максимыча. Он проворчал нарочито недовольным голосом:
— Ложись-ка спать. Утро скоро. Подождут твои камни. Ты тут сигареты не видел? Маюсь всю ночь. Не берёт меня, лешего, сон.
— Ночи белые, потому и не спится. — Павел подал пачку сигарет.
— Да, ночи красивые.
Иван Максимыч закурил и сел за стол. Лицо его оживилось, морщинки повеселели. Прихлопнув пятернёй жидкие, но ершистые волосы, он озорно глянул на Павла.
— Лежал и думал думы.
— О чём? — Павел устроился поудобней на своём стуле.
— Смотрю я на тебя и размышляю: кто ты такой?
— Геолог.
— Я не о том. Почему у тебя так душа лежит к ненцам?
Павел растерялся от такого вопроса: Павел Максимыч
знает, что ненец спас его от смерти. Значит, не об этом спрашивает, что-то другое имеет в виду.
— Не знаю, Иван Максимыч. Нравятся они мне. Иной раз и уезжать не хочется.
— А ты не уезжай. — Широкое, бледное лицо старика засветилось лукавой улыбкой. — Дались тебе эти камни. Что в них: ни души, ни понятия. Другое дело олень — живой, умный, всё понимает. Оставайся. Будешь заместо меня, ты ненцам больше поможешь...
— Ну что вы, Иван Максимыч!
— Молчи, дай слово скажу. Должен я когда-то кому-то умное и нужное слово сказать? Ты будешь тут начальником. Многое сделаешь. Меня вон, старика плешивого, — для большей достоверности Иван Максимыч наклонил голову
— Поняли необходимость жить культурнее. Так?
— Вот-вот.
Иван Максимыч замолчал. Видно, думал об этом не раз.
Павел тоже молчал. Такие мысли приходили ему в голову, но что-то мешало пропустить их в сердце и окончательно принять.
— Я тебе, Иван Максимыч, пока ничего не скажу.
— Понимаю, Павлуша. — А увидев, что Павел как-то виновато опустил глаза, торопливо добавил: — Не думай, что обижаюсь, я в самом деле понимаю. Но и ты пойми — нужен ты нам.
Павел так и не уснул в ту ночь, смотрел, как за окном одиноко встречала утро старая лиственница, и жалел её.
А почему бы действительно не отойти от привычного и дать душе побольше хлопотной работы, к которой лежит сердце? Остаться тут года на три, постараться изменить образ жизни в стойбищах ненцев. Собрать разбросанных по тундре комсомольцев, оживить комсомольскую организацию, построить новый клуб вместо этой развалины, наконец — собрать хорошую библиотеку, пустить в жизнь записанные яробцы, ставить концерты. Районное начальство должно поддержать всё это.
Нынешняя его работа... О, тут совсем просто. Рядовых инженеров до чёртиков. И если на одного станет меньше, от этого геология не пострадает. «Миссионерство какое-то», — усмехнулся Павел, но уже почувствовал, что мысль остаться в тундре не кажется нелепой.
Накинул шубу и вышел. Остановился у лиственницы, опустился на пенёк, где неделю назад сидела Анико.
Как хорошо иногда ночью не уснуть. Приходят мысли не обычные, не дневные, а сокровенные; как здорово осознать вдруг, что ты стал немного взрослей, искренней, добрей.
Иван Максимыч тоже не спал, думал о Павле.
Здесь, на Севере, часто встречалась, наезжая, гниль человеческая: скупали за бесценок шкурки, кисы, и вся беда заключалась в том, что нередко многие местные жители судили о всех, кто не был ненцем, по ним.
Но Павел не интересовался мехами, зато каждый раз, уезжая домой, набивал рюкзак всякими пустяками: табакерками, ненецкими медными украшениями, камнями — и даже детские куклы ухитрялся брать с собой. Ненцы удивлялись, а потом, когда ближе узнали Павла, приносили ему в подарок шкурки, но Павел отказывался, говорил, что сам научится ловить песца.
Иван Максимыч вспомнил Анико, как она чуть ли не с отвращением стряхивала с пальто шерстинки, которых всегда много в доме — люди заходят в малицах, кисах. А Павел нет. Ни разу не приметил Иван Максимыч в нём брезгливости; со всяким ненцем Павел находил о чём поговорить, а начал сказки записывать — так его узнали и полюбили даже в самых дальних стойбищах.