Молчащий
Шрифт:
Она поглядела на Павла.
«Значит, летишь?» — спросили его глаза из-под нахмуренных бровей.
«Что поделаешь», — ответила мысленно Анико и бросила портфель в вертолёт. Надо попрощаться с Иваном Мак-симычем.
Старик подошёл сдержанно, так же сдержанно и молча пожал руку и отошёл.
Павел тяжело шагнул к вертолёту. С минуту молча смотрел на номер, написанный красной краской, пошевелил губами, будто запоминая, и только потом перевёл взгляд на Анико. Глядел в её испуганные глаза и так же молча шевелил губами.
— Ну что, попрощались? — спросил лётчик.
Павел
— Тогда всё. Трогай, Андрей. Да, да. Всё!.. — крикнул он своим и, поднявшись в вертолёт, закрыл за собой дверь.
«Всё? — повторила про себя Анико. — Нет, не всё!»
Она села к иллюминатору, но так, чтобы её не было видно.
Павел стоял, распахнув шубу, и фигура его становилась всё меньше и меньше.
рошло полтора года.
Шкуры, домашнюю утварь Себеруй передал жене Пассы. Он теперь живёт у него, только вот с оленями медлит, чувствуя, что, расставшись с
ними, навсегда потеряет всё дорогое, связывающее его с прошлым, ведь каждый олень в стаде — это волнующее воспоминание. Это его труд и труд покойной жены. К примеру, один Тэмуйко чего стоит. А Рогатый?! Нет, Себеруй помедлит. Однако как бы он ни оттягивал это событие, он знал, что передаст стадо Алёшке, и не на смертном одре, а совсем ещё здоровым человеком. Он не любил торопиться, а на ложе смерти человек всё равно что-нибудь забудет сказать или скажет не так, и поэтому надо вовремя до всего додумываться.
И кроме того, у оленей всё-таки есть хозяйка — дочь, и Себеруй ждал, что подскажет ему жизнь, а жизнь должна помочь — не может же она всё время делать больно одному человеку.
Себеруя по-прежнему сопровождает заметно постаревший Буро. Он теперь редко ухаживает за стадом. Правда, не по собственной воле. Люди раньше его самого учуяли в нём старость, и он с ними согласился, но не потому, что считал себя слишком дряхлым, просто по опыту знал: люди умнее.
...Всё это время Хромой Дьявол не беспокоил стадо. Ненцы решили, что он давно умер. Другие волки тоже редко наведывались. Осенью пищи хватает, к чему рисковать.
Только что прошёл дождь. Пахнет мхом, сырыми камнями, больше всего листвой, с которой ещё стекают тяжёлые прозрачные капли.
Деревца стоят полусонные и томные. Осторожный ветер чуть шевелит их верхушки, а потом, словно чего-то устыдившись, как послушный пёс, ложится к их стволам, коричневым от летнего загара.
Тихо. Осенняя тишина полна грусти, тревоги и отдаётся в сердце печалью, но не давящей, а мягкой, несколько сентиментальной: кажется, всё дремлет, объятое приятными думами; две большие каменные глыбы доверчиво прижались друг к другу зелёными замшелыми боками. В узкой расщелине между ними — куртинка простеньких розовых цветов стоит и не шелохнётся, прислушиваясь к еле уловимым звукам большого и сложного для них мира.
Но вот что-то дрогнуло в воздухе. Стремглав пронёсся заяц и мгновенно скрылся за пригорком. Оттуда сразу раздался суматошный писк какой-то птички, и снова стало тихо, но ненадолго.
Теперь ясно слышалось, как кто-то шёл напролом, не боясь быть замеченным или кем-то обиженным. Так в тундре ходят только её хозяева,
Несколько мгновений спустя из кустов, откуда только что, выскочил заяц, появился волк. Он понюхал воздух, ткнулся носом в крошечные следы косого на мокром мху и остался чем-то недоволен.
Оглянувшись назад, он лёг. Сильное мускулистое тело с аккуратной короткой шерстью, широкой грудью говорило о молодости и ловкости, а чуть приоткрытые, будто прищуренные, глаза и небрежная свободная поза — о бесстрашии, которым так богата молодость.
Волк время от времени смотрел в кусты и чутко прислушивался, будто ждал ещё кого-то. И правда, скоро раздался хруст сломанной ветки, чьё-то тяжёлое дыхание. Через секунду на поляну вышел второй волк и остановился, чуть приоткрыв пасть.
Молодой волк вскочил и легонько, без звука, оскалился — словно улыбнулся. Глаза его вспыхнули. Второй волк был стар, и, хотя нельзя сказать, что слишком худ, весь его вид вызывал скорей обыкновенную жалость, чем страх или какое-то другое неприятное чувство.
Он сделал несколько шагов к молодому, вернее, проковылял, не поднимая головы. Он словно не видел ничего вокруг себя, потому что голова его оставалась в том же положении, и даже когда молодой подошёл к нему, ткнулся носом в, его шею, он ответил на ласку еле заметным движением куцего хвоста. Потом лёг на землю, где только что отдыхал молодой, и тяжело вздохнул, совсем как человек, который весь день был на ногах.
Молодой лёг рядом, и теперь контраст между ними был ещё явственней и обидней для старого, если только он был способен понимать сейчас обиду. Так иногда распоряжается природа: поставит рядом два деревца, одно без ветвей, со сломанной верхушкой и больной корой, второе — зелёное, радостное, с неугомонным шелестом листьев.
Старый волк всё ещё дышал тяжело — видимо, они прошли немалое расстояние. Он лёг на бок, уронив голову в мох, и только теперь можно было заметить, что у него изувечена одна из задних лап.
Почти слепой, лишённый зубов и чутья, он водил молодого волка по местам, где не раз побеждал врага и не раз был оскорблён. Он как бы передавал в наследство не только
свою землю, но и ненависть к сильным — к людям. Пожалуй, эта ненависть и заставляла его жить.
Они пришли в эти места недавно. Хромой Дьявол знал, где находится стойбище, в котором жил Буро. Да, люди не ушли из этих мест, не изменили своим привычкам — пока он растил своего приёмыша, убедился в этом. Капканы с вкусной приманкой встречались так же часто, как и раньше, и по-прежнему от них пахло не только мясом, но и смертью.
Умный зверь должен понимать и чуять этот запах, и Дьявол учил этому молодого волка. Увидев капкан и заметив, как молодой волк мчится к нему, Хромой Дьявол делал ему самое главное своё внушение: он отталкивал приёмного сына, больно кусал его в плечо и только после того неподдельным злобным рычанием как бы говорил: знай, это смерть.
Уже стемнело. Ветер крепчал. Волки всё ещё отдыхали. Время от времени молодой открывал глаза и смотрел на Хромого Дьявола. Тот спал. Дышал уже не тяжело.