Молитва на ржаном поле
Шрифт:
Сопровождающий о чем-то переговорил на своем языке с шофером, после предложил мне:
– Недалеко недавно самолет упал; есть желание, заедем посмотреть.
Я поинтересовался, что за самолет. Оказалось, самолет американской марки, летел из Китая и, судя по направлению, в Иркутск. Но не в этом главная новость. В самолете был Линь Бяо с семейством и близкими друзьями. Линь Бяо – министр обороны Китая, одно время ближайший соратник Мао, а затем вдруг объявленный опасным противником. В те времена об их конфликте много писали в газетах мира. Мы подъехали к месту крушения. Военные подобрали и вывезли останки самолета, но кое-какие мелочи остались: полусгоревший кусок
На руднике Бэрхе, где работали, в основном, русские, мне рассказали подробности. Самолетом якобы управлял сын Линь Бяо. Спешный побег министра не позволил заправить самолет топливом в потребном количестве, и пилоту пришлось приземляться в монгольской степи. Говорили, что пилот был опытным, и это видно хотя бы по тому, какую он выбрал площадку для посадки: чуть-чуть с подъемом, чтобы сократить движение машины по земле. Роковую роль сыграл острец. Высокую, жесткую, как металлическая проволока, траву намотало на шасси, и самолет разорвало по салону на две части. Людей разбросало в радиусе двухсот-трехсот метров. Ветром со всех сорвало одежду, на пилоте остался один лишь кожаный ремень.
Руководство Монголии, как водится, послало Китаю протест по поводу нарушения границы, предложило забрать трупы. Из Китая якобы пришел такой ответ: у нас нет земли для предателей.
Однако как далеко вперед я забежал! Теперь мы ехали на телеге к новому месту жизни и я, пряча лицо в вытащенном матерью из узла платке, оглядывал округу, ожидая увидеть необычную Шерловую гору. Но никакой горы не оказалось; лохматая лошаденка обогнула очередную сопку и перед нами, наконец, открылся серый, с дымящимися трубами небольшой даже по владимирским меркам поселок.
Жизнь в стайке
На зиму поселились у сестры отца – Насти. В отличие от своих двух сестер, Настя была побойчее: в тридцатые годы она, деревенская девушка, то ли одну путину, то ли две отработала на рыбных промыслах на Каспии. Ну, а что за народец туда стекался, легко догадаться. Здесь, на Шерловой, вышла замуж, родила дочь – Лилю. Жили они в двухкомнатной квартире. Муж тети Насти, плотник, принял нас хорошо. Потихоньку, как и многие шерловогорцы, Прокопий Абрамович строил частный домик, куда после переселения, говорили, к нему поздними вечерами наведывался сотрудник органов: Прокопий Абрамович якобы числился в осведомителях. Не знаю, но нас, чужих людей, он приютил с доброй душой.
Когда потеплело, перебрались в хлев (в Забайкалье его называют стайкой). Конечно, перед этим в стайке прибрались, почистили, постелили сено. Стайка находилась во дворе домика, в котором жили дядя Леня, тетя Варя с бабушкой. Жили они, впрочем, раздельно: у домика были два входа. В одной половине дядя Леня с женой и двумя детьми, а в другой тетя Варя с бабушкой. Ко мне дядьки и тетки, как, впрочем, и бабушка, относились равнодушно; да это и понятно, своих детей наплодили порядочно. А я что? Я рос на отшибе. Отец устроился возчиком в отделе продовольственного снабжения оловокомбината – развозил на телеге по магазинам продукты, а мать разнорабочей на стройке. В доме появились деньги, на столе – то, о чем в деревне и не помышляли. Оловокомбинат содержал подсобное хозяйство, откуда шло в магазин иногда и мясо, а в основном,
– Мясо-то утром было?
– Вроде нет.
– А голова-то пошто без языка?
– А чтоб не сказала, куда мясо подевалось.
Но нам, голодальщикам, новая жизнь показалась раем. Помимо потрохов, коровьих ног для холодца, мать часто покупала соленую горбушу за 90 копеек, вымачивала, избавляясь от излишней соли, и готовила разные маринады с луком и морковью. Хлеб всегда был на столе, куски сахара-рафинада не переводились. Мне явно не хватало углеводов, и я ел сахар кусками. Тетя Настя говорила матери:
– Валька так хрустает сахаром, прямо страшно. – И обращаясь ко мне. – Ты хоть размачивал бы его в воде.
Но через год-полтора лафа закончилась: отец слег. При этом кадровик комбината то ли сам не знал последствий, то ли обманул: предложил отцу уволиться по собственному желанию. «Поправишься, и снова выходи на работу. Место для тебя, Андрей Иванович, всегда найдем». Так мы остались на одной зарплате матери, пришлось ужаться в питании. К тому времени нас поселили в трехкомнатную квартиру какого-то начальника: им пришлось уступить нам малюсенькую комнату. Не думаю, что они были нам рады, но жили мирно. Отец днями и ночами лежал на высокой кровати, отвернувшись к стене. Рак съедал его тщедушное тело. Как-то при мне подивился:
– Ксеня, погляди, какие у Вальки толстые икры. Отбавил бы мне немного.
Отец и до того был низкоросл, а во время болезни напоминал ребенка; возраст выдавало только лицо. Когда я изредка садился к нему на кровать, меня поражали его глаза: серые и чистые. Порой он пристально наблюдал за мной и о чем-то думал. Теперь я догадываюсь о чем…
Мне и по сей день стыдно за то, что я однажды сделал, вернее, не сделал. В поселке не было централизованного водоснабжения, колодцев не рыли, потому что добраться до воды не было никакой возможности из-за вечной мерзлоты. Сезонная мерзлота простиралась метров на шесть; летом земля оттаивала на эту глубину, а дальше земля и на сотни метров схвачена вечной мерзлотой, температура минус два-три градуса. Воду из централизованной водокачки зимой и летом развозили в бочках. Подъехав к дому, водовоз громко извещал:
– Вода! Вода! Вода!
Люди выходили с ведрами, становились в очередь, платили какие-то копейки.
В один из летних жарких дней я загостился у школьного друга и напрочь забыл о своей обязанности. А когда пришел, увидел: отец лежит в кровати и вытирает слезы. У дверей я увидел полведра воды. Когда мать пришла с работы, он, показав на ведро, сказал: «Больше не смог». «А Валька? – спросила мать, глядя на меня.
– Днями где-то пропадает.
Я не знал, куда деть себя. Взял два ведра и направился к двери. А водокачка та не близко. Принеся воду, собрался в другой рейс, но отец остановил: «На день-то хватит, а завтра наносишь».
В 1953 году, в начале марта, я раньше обычного пришел из школы. Школьников распустили по домам – объявили о смерти Сталина. В наш класс эту весть принесла классная руководительница. Она рыдала, а вслед за ней заревели и мы. Я шел домой и, всхлипывая, спрашивал себя, что же теперь будет? Я не знал и не понимал, какие именно угрозы несет смерть вождя, но мне казалось, что всему наступил конец. Всему: земле, солнцу. Казалось, все опрокинулось и несется в неизбежность стремительно и неотвратимо. Безотчетный страх и ужас сковал и разум, и чувства.