Молитва на ржаном поле
Шрифт:
В снежные зимы только перед окошками и дверьми убирали снег. Идешь по белым сугробам наравне с крышами; до гудящих телеграфных проводов рукой подать; окошки светятся тускло, и почему-то в каждом видятся лица хозяйки или хозяина. Не то, чтобы они сами выглядывают из окошек, а окошки, формы их напоминают лица. И так ясно, явно: одни с приветливым, другие с угрюмым взглядом, с морщинками, с подпаленными усами… Разные.
Как я спас председателя
Во время уборки зерновых село вымирало. От зноя раскаленный воздух будто бы гудит; изнутри идет тяга, тягуче, потрескивая. Редко кого можно встретить на улице; разве
В один из таких дней, уже после войны, я шел мимо правления колхоза. Около избы стояла диковинная машина-фургон, черная, с решетками на окошках кузова. У кабины стоял человек в форме. Я остановился поглядеть. Вскоре из избы вышли люди в форме, рядом с ними наш председатель колхоза. Он, видно, перед визитом «гостей» побывал на гумне, густые черные волосы, которые не знали расчески, может быть, днями, перемешаны с мякиной, рубаха мокрая от пота. Он шел, опустив голову в некотором отдалении от шагавших впереди энкаведешников. Один из них – с наганом в руке. Председатель, не взглянув по сторонам, без подсказки залез в кузов.
Люди узнали об аресте председателя вечером, когда возвратились с работ. Пошли всякие пересуды. Никто не знал причин ареста. Гадали-судачили несколько недель, пока молодая да звонкая бабенка Зинаида не пошла по селу собирать подписи в защиту председателя. Пришла она и к нам. И хотя деревня побаивалась ставить подписи, однако и отказаться стыдно.
– Так ты, Зинка, не трындычи, а толком скажи, за что его забрали? – спросила мать.
– Говорят, будто Сталина матом обругал. Кино, когда показывали, он и матюгнулся.
И тут до меня дошло:
– Он не Сталина обругал, а Гитлера, – сказал я уверенно. – Я рядом, когда кино показывали, сидел, слышал.
– Это когда ты рядом сидел? – насторожилась мать. – Помолчал бы.
Но Зинаида вцепилась:
– Ну-ка, ну-ка, скажи, Валя, когда это было?
– Кино привезли днем, «Клятва» называется. Никого в клубе не было, только председатель, я с Колькой Зимариным. (Были, впрочем, еще двое, школьные учители – муж с женой. Сейчас по прошествии многих лет я не решаюсь назвать их имена. А тогда назвал).
– Прямо вам пятерым кино и показывали, – не согласилась мать. Она смекнула, во что может вылиться мое нечаянное участие в деле «врага народа» и старалась увести меня из опасной игры. Зинаида же, напротив, взялась за меня: а как это было, что показывали, когда он матюгнулся? Я, действительно, хорошо запомнил этот эпизод. Даже разговор председателя с механиком кинопередвижки пересказал. Тот намеревался дождаться возвращения людей с полей и показать фильм, а председатель махнул рукой: они после такой жары так и побегут к тебе кино смотреть! Зря прождешь, поворачивай назад. Но киномеханику, наверное, надо было отчитаться, поэтому он колебался.
– Ну, крути, сейчас. Я посмотрю, – предложил председатель. Они, вероятно, пропустив по стакану самогонки, зашторили окошки в клубе, и фильм начался.
Мы, в том числе и те самые учителя, оказались среди зрителей случайно. Режиссеры в военных и послевоенных фильмах показывали Гитлера неврастеником: чубчик, усики, полоумные глаза, кричащий тип. Таков был устоявшийся образ фюрера. В «Клятве» ему противостоял другой образ – Иосиф Виссарионович Сталин: спокойный, бесшумно прохаживавшийся по кабинету в мягких сапогах, с трубкой в руках. Вот он подходит
Зинаиде после моего рассказа стало ясно, кто капнул на председателя
– Валя, а ты, если приедут оттудова, расскажешь, как было? Не испужаешься?
Мать, услышав рассказ, тоже воодушевилась:
– А чего пужаться? Дитя врать не умеет. – И подумав, добавила. – В таком деле…
Письмо односельчан, говорили, дошло «куда следует». Приезжал следователь, вел всякие разговоры, Зинаида указывала на меня: мол, расспроси мальца. Я рассказал. Месяца через три арестант вернулся в село.
А в общем-то тамбовские мужики и правда не любили Сталина. И не очень скрывали это. Однажды я принес отцу обед, завернутый в тряпицу: картофелины и кусок хлеба. На время обеда мужики, работавшие в конюшне, кузнице, собирались в правлении. Табуреток было две-три, поэтому все устраивались у стен на корточках. Подопрут стены спинами, дымят нещадно махру, подтрунивают друг над другом. Тон всегда задавал одноногий Шлянин. Жертвой его чаще всего оказывался наш сосед – Кирсон.
Тут надо рассказать о дружбе и вражде этих двух людей. Оба воевали в первую мировую бок о бок, и вышло так, что Кирсон вытащил с поля боя Шлянина. Шлянин попал в госпиталь, пролежал в нем не один месяц, возвратился во Владимировку без ноги. А Кирсон вернулся раньше. Еще до призыва в армию Кирсон и Шлянин обхаживали одну и ту же девку и вот вышло так, что Кирсон дома, а Николай Шлянин то ли в госпитале, то ли косточки его где-то гниют. Кирсон так и сказал избраннице: не знаю, мол, видел, как санитары в повозку грузили, а куда увезли, не знаю. И жив, не жив, тоже ничего такого не знает, не ведает. Правду сказал. Девка поохала-поахала, а жить-то надо. Сыграли свадьбу, и вскоре забрюхатела. Тут-то и объявился Шлянин на деревяшке. Пока не притерлась культяпка к деревяшке, хромал сильно, ругал деревянную ногу, грозился сжечь. А заодно доставалось и Кирсону:
– Погодь немножко, достану я тебя. Шлянин искренне считал, что Кирсон воспользовался ситуацией, обманул кралю. А так бы девка обязательно выбрала его.
Однако время лечит, и любая душевная боль рано или поздно утихает. Да и не мог Шлянин не понимать, что обязан Кирсону жизнью. И потихоньку раздор их перешел, нет, не в дружбу, а, так, в приятельские отношения, в такие, когда один подтрунивает над другим, но без злобы, а второй не обращает на это внимания. Впрочем, все это относилось к делам давно минувших лет, а когда я оказался в правлении колхоза, они были уже в солидном возрасте, а краля их – полуглухой изработавшейся на колхозных полях старухой.
Мужики сидели, подперев стену спинами, обменивались новостями, у кого какой табак уродился, у кого покрепче, а у кого такой, что одной затяжки хватит накуриться. Разговор этот о табаке затевался и с целью раскрутить кого-нибудь на дармовую закрутку. Потом разговор перекинулся на то, как год прожить до нового урожая, вообще на жизнь – тяжелую и безысходную. И вот вступает в разговор Шлянин. Как всегда, с подковыркой. Смотрит на Кирсона:
– Ты, Кирсон, скажи, почему, к примеру, Ленин всегда ботинки носил, а Сталин – сапоги?