Молитва на ржаном поле
Шрифт:
Отец, как всегда, лежал отвернувшись к стене. Может быть, находился в забытьи. Я потрогал его плечо, он приоткрыл глаза.
– Папаня, – сказал я, и из глаз брызнули слезы. – Папаня, Сталин умер!
Я сказал это вроде бы как с упреком: дескать, что же ты, Сталин умер, а ты лежишь, нашел время болеть.
– Ну, умер и умер… Я, что, оживлю его? – И отвернулся к стене.
И это равнодушие не просто удивило меня, а возмутило. Я ничего больше не сказал отцу, но возникла неприязнь к нему. И только много позже смог оценить реакцию отца. И подумать, наконец, о том, что русского мужика, пусть неграмотного, прибитого голодом и страданиями, все же нелегко облапошить, нелегко втемяшить в голову то, что не согласуется с его здоровыми суждениями и опытом. Да что там нелегко – невозможно!
Новая
Комбинат в первое время развивался в другом месте, километра за три от того, где теперь расселяли народ. То место называлось «Рудник Заводский». Там обнаружили залежи олова, как рудного, так и рассыпного, там устраивали карьеры, там находились шахта и так называемые приборы, на которых промывали песок, доставляемый из карьеров, отделяя с помощью воды крупинки олова.
В самом поселке Шерловой Горы на тот момент, когда мы сюда приехали, школы не было. Школу построили в сороковые годы на руднике, то есть, как и положено, вблизи рабочего места людей. Теперь же, во время строительства поселка Шерловая Гора, предусмотрели и новую школу. А пока автобус возил нас на уроки и с уроков в Заводский. Школа стояла на горке одиноко, карьер, поглощая бараки, все ближе приближался к ней. С автобусной остановки мы шли в «храм науки» по территории карьера – автобус просто-напросто не мог туда проехать. Деревянное здание было теплым, чистым, просторным, учились в одну смену.
Для меня сущей драмой оказалось обстоятельство, которое трудно было предугадать. Несмотря на то, что основной люд в Забайкалье и, в частности, на Шерловой Горе, состоял из выходцев из центрально-черноземной полосы, язык здесь каким-то образом быстро переплавлялся и мое «аканье», мое «чаво» очень смешило одноклассников. Особенно двоюродного брата, сына дяди Егора, переростка, года на два старше меня, устойчивого двоечника. Он не давал проходу, бегал на переменах вокруг меня, передразнивал. Видимо, это приметила классная руководительница, рассудила, что новичок может оказаться в отчуждении, и попросила авторитетного паренька взять меня под свое крылышко. И мне стало к кому приткнуться. Паренька того звали Валерой Жариковым. Но в школе его почему-то называли Валентином, а меня Валерием. В общем, все перепуталось в небесной канцелярии: сначала побыл я Леонидом, затем Валентином, а после – Валерием.
Родители у Валеры-Валентина работали в управлении комбината: отец, Василий Назарович, начальником отдела труда и заработной платы, мать, кажется, в бухгалтерии. Валера был младшим сыном. Старшие – брат Володя и сестра Люба – погодки, учились в той же школе, только двумя классами старше. Я стал часто бывать в гостях у друга. Обстановка в их квартире резко отличалась от нашей, убогой. У них были кресла, большой диван, не табуретки, а стулья. А затем купили и пианино, и все трое стали обучаться игре на нем: два или три дня в неделю приходила учительница музыки. Я иногда оказывался у них во время занятий и, устроившись в сторонке, жадно прислушивался к пианистке, но вскоре получил строгое указание матери Валеры не приходить во время музыкальных уроков и не мешать занятиям.
В школе Заводского запомнился директор, и запомнился-то больше зрительно. Это был тоже тамбовский мужичок, невысокого роста, с густыми бровями, который в отличие от меня так и не сумел усвоить забайкальский говор. Вел он у нас историю, материал диктовал, заставляя записывать, что говорил, в тетрадь:
– Логунов, чаво не пишешь?
– Чернил нет.
– Кунай у суседа.
В этой школе я окончил шестой, седьмой и восьмой классы, а в девятый, в сентябре, принарядившись, пошли в новую, кирпичную, трехэтажную красавицу. Построили ее в самом конце поселка на пустыре, на котором мы сделали первые посадки тополей и акации. Впоследствии школьный парк превратился в зеленую рощу, где назначали свидания. Я сам однажды, вернувшись из армии с Сахалина, охмурял там девушку. Увы, безуспешно. К сожалению, в 90-е годы парк погиб: к поверхности близко подошли грунтовые воды, корни вымерзли и сгнили. В последний раз я видел на месте нашего парка камень и песок, пробивающиеся сквозь них пучки травы. Лунный пейзаж!
Вообще
Новая школа для всех нас стала вторым домом. Многие уходили из школы только для того, чтобы перекусить и сделать уроки. Открыли десятки кружков. Каждую субботу в спортивном зале мы сами организовывали и проводили вечера танцев. Сами убирали классные комнаты и закрепленные метры коридоров, во время каникул красили стены, полы, старательно вычищали все скрытные от глаз углы. Школа блестела, она казалась храмом еще, может быть, и потому, что в домах наших не было такого, как в ней, убранства.
Такие отношения стали возможными благодаря директору школы – Василию Ивановичу Сучкову. Это был удивительный человек и умнейший педагог. Задолго до известных заслуженных учителей 70-80-х годов (а я веду речь о середине 50-х годов двадцатого столетия) он смело и решительно внедрял в школе самоуправление, доверял детям многое из того, что пугало учителей старой закваски. Например, школьные субботние вечера мы режиссировали самостоятельно и проводили их без единого надзирающего педагога. Возможно, Василий Иванович что-то и предпринимал, чтобы «подсматривать» за нами, но если и делал это, то незаметно. Мы не боялись его, а любили и уважали. Когда он тяжело заболел, вся школа следила за его здоровьем. Василий Иванович жил в каком-то уголке самой школы и во время его болезни мы приняли решение не проводить развлекательные вечера, но он настоял на том, чтобы они продолжались. Наши «спецы»-радийщики записали его обращение к нам, школьникам, с призывом учиться и жить как будто ничего не случилось; он сказал, что музыка, песни, наш смех помогают ему справиться с болезнью, радуют его.
И он поправился! Много лет позднее, когда я работал уже в областной молодежной газете, встретился с ним, и он передал мне несколько писем ребят к нему. Я испросил разрешение использовать их в радиоочерке. Мне потом рассказывали, что очерк прозвучал в эфире в то время, когда Василий Иванович с друзьями был на охоте. Охотники как раз готовились к ужину, когда началась передача; они позвали его поближе к радиоприемнику. Письма ребят и девчонок зачитывали артисты, естественно, они нажимали на ключевые слова, в которых были и чувства, и признательность. И Василий Иванович, рассказывали мне, всплакнул…
Не один только Василий Иванович был нашим кумиром. Конечно, многие учителя из Заводского перешли в новую школу, но и прибыло новое поколение, которое озарило и наши сердца, и саму новую школу. Я их помню по именам: Лилия Алексеевна, Аэлита Георгиевна, Гертруда Александровна. Математика, физика, география. Все они пришли к нам после студенческой скамьи. И все старшеклассники влюбились в них. Я думаю, и они влюбились в нас. Чуть ли ни каждое воскресенье мотались с нами в походы, и даже с ночевкой. Держались как с равными, одно лишь было различие: мы обращались к ним на «вы», а они к нам на «ты». Пели песни, разводили костры, вместе чистили картошку. Я был влюблен в Лилию Алексеевну, и, кажется, она это чувствовала. У нее странно устроены глаза, точнее, не сами глаза, а ресницы: они не взмывали вверх, как обычно, а опущены вниз, отчего взгляд устремлялся на тебя как бы из укрытия, из какого-то потаенного мира. Мне было уже 16 лет, и я, признаюсь, испытывал к ней не одну платоническую любовь. Мама в то время работала в школе уборщицей – выдавала нам тряпки, швабры, ведра для уборки, следила, как мы справлялись с работой. Однажды расчувствовалась: