Молитва на ржаном поле
Шрифт:
Школа и забавы
В школу пошел в год окончания войны – в 1945-м. Но походил недолго; как только припорошило снегом, приморозило, школу пришлось бросить. А причина такая: нечего обуть. Осенью, до октября-ноября, бегал в школу босиком. Идешь по осенней грязи, а она между пальцами просачивается – жидкая, холодная. Не припомню, чтобы по поводу моего оставления школы шли какие-то разговоры дома или в самой школе, хотя начальное, (а, может быть, и семилетнее?) образование тогда было обязательным. Но через год, в 1946-м, нашлась и какая-то одежка, и обувка. Из учителей запомнились учитель… французского языка, Елизавета Гурьяновна и муж ее – директор. Последний запомнился и тем, что во время прорыва плотины на большом пруду попытался сократить расстояние, перейти по движущимся льдинам, опрокинулся
Жена его, чуть ли не на голову выше муженька, характер имела властный, наружностью напоминала барыню. А что, и впрямь могла быть дворянского рода; кроме наружности на это указывало и ее, заметное и для детей, высокомерие. Мы не то что боялись, а, скорее, не уважали ее. Через 22 года я оказался с ней в одном автобусе, который вез пассажиров из Мучкапа. Я, кажется, узнал ее, но не был уверен. Напротив Владимировки шофер высадил меня и несколько человек, в том числе, сошла и она. Теперь сомнения отпали. Я поздоровался, назвал себя, сказал, что учился у нее до шестого класса. Но она не проявила никакого интереса, не задала даже дежурных вопросов. Увы, я не решился спросить ее о дочке Гале, в которую когда-то был влюблен. От не веяло холодом.
Откуда взялся в 1946 году во Владимировке учитель французского языка – есть ли на свете более непростой вопрос!? Учитель и выглядел как классический француз: невысок, тонко сложен, черняв, с узкими усиками. Носил отутюженный костюм (чуть не сказал – фрак), галстук, хромовые сапоги без единого грязного пятнышка (при нашем-то черноземе!). Господи, какая судьба забросила юношу в нашу деревню, как ему удавалось жить в отутюженном костюме и начищенных сапогах рядом с нами! И как, наверное, сражался он с собой, чтобы не впасть в меланхолию, не научиться пить самогон!
Перебивался я с тройки на четверку. Родителям до моих оценок и дела никакого не было; мать даже иногда говорила: «Валька, не читай много, голова заболит». Да и что было читать в те годы в нашем селе? Какие и были книги, мужики, наверное, на цигарки перевели. Я детские книжки впервые прочитал своим сыновьям: Чуковского, Барто, Киплинга…
Увы, мы были лишены наслаждения чтением и, наверное, это не прошло бесследно. Провалы в чтении детских книг, а затем и мировой классики, по-моему, что-то очень важное убавляет в человеке. Я этот ущерб восстанавливал десятилетиями. И теперь понимаю, что непрочитанная великая книга снижает чувствительность, а это затем вредит человеку всю жизнь. Однажды, слушая симфоническую музыку в свердловской консерватории, я неожиданно для самого себя, почти физически почувствовал, как вырастают крылья. И легко, бесшумно летел в эфире в сиянии переливающего света, впитывая запахи невиданных цветов, слыша таинственный шепот звезд. Но продолжался полет, может быть, две-три минуты. Всего-то. Я так же неожиданно спустился с небес и услышал гармонию звуков, разговор рояля со скрипкой. Все было прекрасно, но, увы, я уже не летел. Прошли десятилетия, а я помню то наваждение и жалею, жалею, что оно не повторяется. Что-то потерял безвозвратно. Нет, не потерял – не обрел. Не так ли многие лишены таланта наслаждаться певучестью языка Гоголя, поражаться тонкой и безжалостной способностью Достоевского проникать в душу, и ворошить, ворошить в ней скарб до тех пор, пока не закричит человек от боли и страдания: «Хватит, Господи, познал себя до самого дна, грешен я!» И не сможет, нет, не сможет человек после этого жить прежней жизнью. Остановится перед преступлением, почувствует уколы совести, научится прощать. Да, без великой литературы и искусства человек перестает быть Человеком.
Однако, как же далеко я ушел из своей Владимировки, где не было ни библиотеки, ни музея, ни выставок. Чем же жили владимирские мальчишки и девчонки, что видели их глаза, что заполняло их безыскусные души и сердца?
Я сейчас скажу, наверное, ересь, но мне хочется ее сказать. Много позже я оказался у могилы Рафаэля, на плите которой высечены слова: великий художник вступил в состязание с самой Природой и превысил ее мастерство. Конечно, в этом утверждении много, даже чрезмерно
И игры, забавы столь же естественно сходились с Природой. Искусственных, купленных в магазинах игрушек ни у кого не водилось. Мы подражали жизни, которая шла на наших глазах, повторяли ее. Например, вымывали из норки жука, надевали на него сделанное из нитки «ярмо» с «оглоблями», и возили былинки, будто бы скошенное сено. Из привезенного жуком «сена» складывали «стог». Когда жук изрядно уставал, отпускали его на волю. Любили играть в лапту. Еще одно занятие летом: кто дальше нырнет. Я не раз оказывался в победителях, потому что приноровился «бегать» по дну нашего неглубокого пруда, а не плыть. Зимой катались на «лыжах» – досках от бочки. Однажды я на таких «лыжах» угодил прямехонько в прорубь, пробитую для пойки лошадей. И случилось это на глазах отца, который шел из конюшни домой. Вытащив, он сначала с испугу огрел меня по мягкому месту, а потом бегом отнес домой. На краю деревни рос одинокий дуб, в тени которого мы проводили много времени. Скакали по его могучим ветвям словно обезьяны, даже в прятки в кроне играли – такой он могучий и скрытный.
Около этого дуба я однажды одержал важную для меня победу в драке. Парень с другого конца деревни был на полголовы выше меня, широкое плоское лицо напоминало совковую лопату, густые жесткие волосы торчали пучками во все стороны. Звали его Васькой. И вот стоило ему появиться в нашей толкучке, как тут же он находил причину придраться ко мне. Атаковал необычно, как это делает молодой бычок: нагибал голову вперед, разбегался, стараясь ударить головой в живот. Чаще всего я спасался бегством. Он и не преследовал меня; доставало и то, что я исключался из игры.
В очередной раз я издали увидел его, сердце затрепетало, но что-то заставило меня сказать себе: дерись! Васька направился ко мне; обычно я пятился, отступал, но на этот раз не двинулся с места. Васька удивился, нагнул голову и разбежался. И когда голова его готова была врезаться в мой живот, я чуть подпрыгнул и врезал коленкой по широкому лицу. Из носа потекла кровь, не закапала, а потекла. Васька размазывал ее ладонями и …горько плакал. Я же, увидев кровь, испугался до смерти. Несколько дней сидел дома; мне казалось, что Васька задумал что-нибудь страшное. Однако все вышло наоборот: теперь уже Васька опасливо следил за мной, когда нам приходилось встречаться.
Прощание с деревней
В конце 1952 года, в декабре, были оформлены разрешительные на выезд документы и мы – отец, мать, я (брат за год до этого был призван в армию) – на деревенском «такси» поехали в Мучкап, районный центр. Лошаденка с трудом тащила сани с четырьмя пассажирами. Вез нас все тот же дед Кирсон. Дорога мало накатана, а в некоторых местах занесена боковым ветром, так что отец и мать часто сходили с саней и шли пешком. Дед Кирсон изредка понукал кобылу:
– Ну, двигай-двигай, стерьвя. Ишь, токмо лопать готовая. – Закрутив новую цигарку, продолжал интересоваться. – А чего там, за Бакалом, люди делают? чем живут?
– За Байкалом, дед Кирсон, – поправил я.
– Один хрен… Ты думаешь, коли по-другому назовешь, жизнь поменяется? – И к отцу. – Ты вчерась говорил, что днёв десять на поезде ехать; эта ж скока километров будет? Небось, тыща.
Отец пожал плечами:
– Егор писал, они ехали две недели. В шахтах там что-то добывают. Что, Валька?
– Олово.
– Дед Кирсон с сомнением поглядел на отца:
– Тебе только в шахту… Одна душа в теле осталась. – Повернулся ко мне. – А что это олово, зачем она?