Молодость
Шрифт:
У Кружкова замаслились глаза при воспоминании о многодневных кутежах в Новороссийске, а затем в Екатеринодаре, куда проследовали английская военная миссия во главе с генералом Пулем и французский дипломатический представитель лейтенант Эрлиш. Он почти дословно воспроизвел речь Деникина на торжественной попойке.
— В этот час возрождения русской государственности, — говорил Деникин, — вновь сомкнулся фронт, и к нам протянулись дружеские руки…
Медленно цедя скупые, бесстрастные фразы, Пуль отвечал на приветствие:
— У нас с вами одни и те же стремления, одна
Пуль не терял времени понапрасну. Он ежедневно сносился со своим правительством, и скоро в Новороссийске бросили якорь одиннадцать английских судов с тяжелым вооружением для белых армий. Одновременно войска генерала Томсона, трусливо отсиживавшегося всю мировую войну в Месопотамии, вступили в Баку.
В обращении «К народам Северного Кавказа» Томсон, не стесняясь, открывал карты зарубежного империализма:
«…войска, которые находятся в данный момент под моим командованием в Баку, являются лишь первой частью союзной армии, которая в скором времени займет Кавказ».
Через месяц английский десант, возглавляемый генералом Форестье-Уокером, высадился в Батуми. Интервенты захватывали стратегические пункты, чтобы крепче сковать кольцо блокады вокруг Советской республики. Говоря о восстановлении порядка в России, они думали только о закабалении этой огромной страны, о грабеже ее природных богатств и зверской эксплуатации народа. Поэтому союзный флот спешно принимал в Севастополе от побежденных немцев русские корабли, не допуская на них даже белогвардейцев. Старший адмирал флота англичанин Карльсон приказал занять суда иностранными командами. На русских мачтах взвились английские, французские, американские, итальянские, греческие флаги, и боевые корабли, точно взятые на абордаж, отплыли в Измир для интернирования.
По распоряжению французского адмирала Леже интервенты взрывали русские боеприпасы, хранившиеся в Севастополе, рубили топорами аккумуляторы подводных лодок, уничтожали приборы управления, швыряли в море замки от орудий. Им надо было ослабить мощь России, низвести великую державу до уровня обыкновенной колонии.
Во главе этих государств-разбойников стояла Америка. Янки хозяйничали вместе с японцами на Дальнем Востоке. Они покрыли Советский Север лагерями смерти, где обильно лилась кровь архангельских крестьян и мурманских рыболовов, не признавших власти заморских поработителей. Соединенные Штаты больше всех помогали белогвардейским генералам Колчаку и Миллеру, Юденичу и Деникину. Помогали военным снаряжением, оружием, боеприпасами. Не жалели долларов: это должно было, рассчитывали они, окупиться сторицей!
Но белое офицерство не вникало сейчас в истинные цели зарубежных покровителей. Все помыслы этих господ сосредоточились на борьбе с большевиками — разрушителями барского довольства и покоя. Даже осведомленный в «дипломатических» делах белых поручик Кружков без иронической улыбки рассматривал свежий расклеенный на стенах станции Тихорецкой плакат, где изображался рыжий янки с трубкой в зубах, тащивший за ниточки кукольные кораблики и пушечки, а подпись гласила: «Мои друзья русские! Я,
Корниловцы искоса поглядывали на склонного к полноте полковника, в отличие от всех нацепившего золотые погоны. Перешептываясь, саркастически усмехались: новичок явно не мог уловить ритма времени, закис и казался старомодным.
— Теперь, господа, мы увидим немало перебежчиков, — громко сказал кто-то за спиной Гагарина. — Только в дальнейшем мы будем их просто расстреливать, чтобы не пахло большевизмом.
Гагарин круто повернулся. Перед ним стоял наглый сухопарый прапорщик в английском френче и забрызганных грязью обмотках. Прапорщика издали поощряла смехом группа офицеров во главе с холеным князем Емельницким — командиром бронепоезда «Три святителя».
— Кого вы называете перебежчиком? — весь побагровев, спросил Гагарин.
— Вас! — крикнул прапорщик с очевидным удовольствием, так как становился центром всеобщего внимания.
Гагарин сделал шаг вперед и, не помня себя от ярости, со страшной силой ударил нахала кулаком. Пьяный прапорщик растянулся на камнях перрона, будто подкошенный.
Тотчас вокруг зашумели, послышались возгласы укора и возмущения:
— Как он посмел бить?
— Кто ему позволил расправляться с офицером?
— Господа, заявите коменданту! Этого так оставлять нельзя!
— Кого ударил-то?
— Да начальника пешей разведки Тальникова!
— Не на того напал! Я бы ему послал в брюхо три золотника — и квиты!
— Тыловая крыса! С «товарищами» лаптем щи хлебал…
— К стенке его!
Гагарин озирался растерянно, ища поддержки, но видел лишь насупленные брови, злобные искры в глазах и слышал площадную брань по своему адресу. Кружков кидался во все стороны, пытаясь что-то объяснить, но его жалобное щебетание тонуло в хаосе других голосов.
Тем временем прапорщику Тальникову помогли встать, и он выплюнул сгустки крови.
— Как вы себя чувствуете, Жорж? — окликнул его князь Емельницкий. — Надеюсь быть вашим секундантом!
— Что за шум, господа? — донесся со стороны штабного поезда корниловцев мощный, чуть хриповатый бас.
И сразу наступила тишина. Все увидели приближающуюся к толпе огромную фигуру генерала в шинели нараспашку, в надвинутой на глаза новенькой фуражке с белой кокардой, в блеске золотых погон, на которые ветром относило концы его седых усов и подусников. Вероятно, командир полка наблюдал происшествие из окна своего салон-вагона и решил вмешаться лично, опасаясь скверного исхода.
Князь Емельницкий, подняв руку к козырьку, направился было с докладом, но генерал остановился против Гагарина и строго сказал:
— Полковник, следуйте за мной. А вас, господа, прошу разойтись по вагонам.
«Попал, что называется, в историю, — подумал Гагарин, шагая позади генерала по опустевшему перрону и сдерживая бессильный гнев. — И откуда черт принес этого Тальникова? Да не в Тальникове дело! — оборвал он себя. — Тальников — пешка, его подставили для провокации! Меня с первого дня возненавидели все, за исключением Кружкова. Они готовят мне верную пулю!»