Молодость
Шрифт:
— Губвоенкому.
— Зачем же снова беспокоить ответственного товарища? — у Лаурица дрогнули мясистые щеки. Он схватил бумагу и, дробя стержень карандаша, написал распоряжение о выдаче оружия. Подавая ее Медведеву, неожиданно улыбнулся:
— Где же вы собираетесь воевать, мой милый? Спрятав распоряжение в боковой карман куртки, Медведев пошел к выходу. У двери оглянулся:
— Не знаю, где вы, а рабочие-коммунисты будут стоять за родную землю.
И дверь захлопнулась.
«Кажется, с этим типом я был слишком
В невольном замешательстве своем он даже не заметил, как в дверь без стука и официального доклада проскользнул другой посетитель. Это был доктор Цветаев, узкоплечий, смуглолицый, с мягкой торопливой поступью. Внешний облик его говорил о постоянной занятости, срочных вызовах, беготне. Легкое бобриковое пальтишко застегнуто на одну пуговицу, растоптанные галоши оставляют всюду мокрые следы, из-под прямого козырька фуражки-керенки свисает черная, отливающая синевой, прядь волос.
— А Никола-чудотворец, знай себе, подмораживает, — сказал Цветаев, с загадочной улыбкой пожимая руку Лаурица. — Я сейчас половину дороги ехал на извозчике, половину бежал пешком. На Волховской видел у прохожих побелевшие носы. Честное слово. Зато у вас, Игорь Августович, цветущий вид..
— Садитесь. Что нового? — Лауриц продолжал шагать, изредка кидал взгляд на доктора, читая на его смуглом лице неясное беспокойство.
— Гость у меня.
— Откуда?
— От Гагарина. Вот записка на ваше имя. Собственно, я уже устроил человека и оказал необходимую помощь.
Лауриц, ознакомившись с содержанием записки, сжег ее.
— Ну, а что вас, доктор, волнует?
Цветаев вдруг упрятал блуждающую по лицу улыбку и перегнулся через стол.
— Четверть часа назад получена телеграмма: Гагарин арестован!
У Лаурица отвисла нижняя челюсть, точно он хотел и не мог вымолвить какое-то слово.
— Позовите Енушкевича, — прошипел он сдавленным голосом.
— Боюсь, Игорь Августович, что возможности юриста сейчас весьма ограничены. Он уже и так навлек на себя подозрение, затягивая решение трибунала по делу Клепикова.
— Не теряйте времени, доктор! Енушкевича сюда!
Глава двадцатая
Степан ходил с Настей по усадьбе, показывал уцелевшие постройки и скот, ободряюще говорил:
— Видишь, тут все на месте. Фундамент для нашей жизни, если разобраться, довольно прочный. А больше нам ничего и не надо.
Он вдохновлялся перспективой новой, еще неведомой, но, несомненно, замечательной жизни. В голосе его звучали упрямые нотки, точно он боялся каких-либо колебаний или сомнений со стороны Насти. Однако опасения были напрасны. Время, проведенное у стариков Жердевых, еще раз убедило Настю в шаткости и неустроенности жизни. Как и Степан, она хотела поскорее осесть на землю, чтобы иметь свой кусок хлеба, свою заработанную
Солнце изредка роняло сквозь мутную пелену летящего снега серебряные иглы остывших лучей. Лед на пруду стрелял, растрескиваясь от одного берега до другого.
— Степа, — сказала Настя, кутаясь в пуховый платок, и с беспокойством посмотрела на мужа, — как же мы… в разных местах будем жить? Ты уедешь в город, а я…
И раньше, думая об этом, она переживала смутное опасение, но сейчас разлука, хотя и временная, казалась невозможной. Больно сжималось ее сердце, надорванное ночным страхом за жизнь Степана, за их несчастную любовь.
— Я уже говорил тебе, что это до весны, — отозвался Степан, хорошо понимая, какие мысли тревожат Настю.
Возвращаясь из обхода, они увидели возле дома игреневую кобылу, запряженную в розвальни. Рядом стоял, улыбаясь, кириковский Осип в дубленой шубе и бараньем треухе, надетом набекрень, с развевавшимся по ветру рыжим чубом.
— А мы к вам в гости, — крикнул издали Осип, — с дядей Кондратом! Решили навестить по случаю удачной охоты. Где ж он, воскресший из мертвых? Показывай, Степан!
Узнав о том, что Гагарин отправлен в уездную тюрьму, пожалел:
— Напрасно, ей-богу…
— Чего напрасно? — спросил Степан.
— Отправил, говорю, напрасно! Кончать бы на месте надо! Заволынят как с Клепиковым, вот увидишь!
Степан в душе был согласен с ним. Дело Клепикова, принявшее столь затяжной характер, возмущало и настораживало его. Но своему другу Осипу он сказал:
— Ничего! Этим гадам есть о чем за решеткой подумать. А пустить в них свинца никогда не поздно.
Из дома вышел Кондрат, сопровождаемый ребятишками. Он прищурился от снежной белизны, снял по-стариковски шапку и долго тряс в шершавых ладонях Степанову руку.
— С большой удачей тебя, Степан Тимофеевич! Ловко ты накрыл сурка в его прежней норке! Теперь бы нам Ефимку Бритяка доконать — и полный счет!
— Вырвался бандит, — вздохнул Степан, отвернувшись от Насти, точно боясь выдать всю глубину своего огорчения.
— Пускай побегает. — Кондрат вытащил из-под зипуна кисет с табаком. — Я говорю, побегает пускай! Как не виляет лиса — быть ей у меховщика!
Он скрутил козью ножку, а Степан набил трубку, и между ними завязалась беседа, волновавшая сегодня многих. Речь шла о дальнейшем использовании бывшего гагаринского имения.
— Неужто опять какого-нибудь агронома пришлют? — испытующе взглянул Кондрат на Степана.
— Нет, больше такими кусками не станем бросаться. Мы вот с Настей привезли сюда семью и просим к нам в друзья-товарищи.
И Степан принялся пояснять свой великолепный план, обдуманный бессонными ночами, план организационного строения и хозяйственного подъема коммуны. Кондрат стоял, надвинув шапку на седые брови, чесал в затылке, молчал. Затем хитро усмехнулся: