Молох
Шрифт:
— Ты снова с нами, брат — встречал нас седовласый старик, который давал мне в своё время таблетку. Жаль, что имён у них не было, а кличку деду я почему-то придумать не мог. Как назло, в голову ничего не лезло. Не уж то, старец блокировал мысли?
Я представил завсегдатаю своих друзей, после мы забрались на станцию и сразу нашли себе место у костра. Я глянул на часы. 23:14. Хиппи сидели полукругом и распевали песни на непонятном мне языке. Музыка завораживала. Я на слух запомнил один из куплетов:
In the year forty-five and forty-five Ain't gonna need your teeth, won't need your eyes. You won't find a thing to chew, Nobody's gonna look at you.— Скажите,
— У нас никто не разгуливает — ответил один из местных, вызвав во мне чувство дежа вю.
И снова никто ничего не стал спрашивать, даже по поводу Библиотекаря, когда я посеял панику в кругу растаманов. Перед тем, как устроиться спать, ко мне подошёл седовласый и выразил благодарность, что я сберёг «особый», как он выразился, фонарик. Перед тем, как уйти, главный дал мне каких-то трав. «На утро почувствуешь перемены», — изрёк он точно проповедник на мессе и удалился из палатки. Что ж, была, ни была. Если бы хотели отравить, сделали бы это в первый раз, когда я одной ногой стоял на том свете.
Я не сразу понял, что произошло на следующий день, когда поднялся с матраса после бессонной ночи. Первым меня встретил Чума. Выглядел он так, словно минуту назад лишился девственности. Или же вентилятор в одно место вставили. Боец повёл меня к зеркалу, и я сразу понял, в чём дело. Шрамы на лице полностью затянулись, оставив разве что красные рубцы. Я дотронулся до полосок, но впервые не почувствовал боли. Когда в комнату вошёл Ахмет, то, при виде меня, в первую очередь, вспомнил все существующие матюги. Мы с Чумой ржали как ненормальные. Я впервые увидел, что тот проявил эмоцию на своём лице, сменив привычное каменное выражение. Кавказец тоже не сдержался и гоготал так, что от усердия испортил воздух. В помещение на наш смех вошёл хиппи, но тут же, зажимая нос, выбежал прочь, будто и ему вставили раскалённую кочергу в задницу.
В конце концов, мы сами вышли из покоев и направились в сторону кострища. Молодцы, ребята, по-пионерски тушат, когда вода сейчас в дефиците. Но шанс на то, что загорится хоть какая-нибудь станция метро такой же, как увидеть горячий калорийный обед на шикарном кухонном столе. Мы простояли недолго у пепелища, когда к нам подошёл молодой пацанёнок и доложил то, чего я так долго ждал. Звонок с Дунайского проспекта.
Нас провели в палатку, отличавшуюся от моей наличием чёрного железного телефона на барабане. Когда произошла Катастрофа, все средства связи: мобильные и домашние телефоны, интернет, телевидение, перестало фурычить. Остались только дисковые телефоны и старые встроенные радиопередатчики. Дрожащей рукой я потянулся к трубке, весившей пару килограмм. Жаль, нельзя громкую связь поставить.
— Чулок, с тобой всё в порядке? — от возбуждения сердце моё бешено колотилось.
— Не сказала бы, сладкий, но жить буду. Правда, ещё лежать, как минимум, неделю на больничном, но кто меня остановит? Как вы там сами?
— Дошли без приключений — решил я не волновать литовку, подмигивая бойцам.
— Молодцы. Я вот,
— Не там ищут — заверил я. — Она на Волковской. Пускай похоронят по-человечески.
— Хорошо. Насчёт похорон. Сам понимаешь, какая нынче обстановка. Сашку через пару часов на Дунайском хоронить будем. Уже народ подтягивается.
— Ясно — я не знал, что говорить дальше. — Чулок, послушай… Спасибо тебе за всё.
— И тебе. Надеюсь, я вселила в тебя хоть капельку любви.
— Её хватит до конца жизни — вот Дьявол! Я злился на себя, что не смог сдержать слезы.
— Будь сильным — прошептала литовка. — Надеюсь, мы встретимся с тобой ещё в этой или следующей жизни. И ещё кое-что…
— Ч-что? — с неимоверным трудом удалось задать мне вопрос.
— Я тебя люблю.
«И я тебя», — я не знал, вслух сие было произнесено или нет, но девушка повесила трубку. Пришло осознание другого: то, что Чулок слышала мою последнюю фразу, пусть и на уровне полёта мысли. «Я знаю, что ты знаешь». Никогда сердце так часто не билось. Но я вспомнил, что сущность моя — диггер, прирождённый убийца. И цель близка. Всё остальное — позади. Я глянул вначале на Чуму, затем на Ахмета. Никакого волнения: сердце как стучало размеренно в груди, так и продолжало. Впереди — чистый лист жизни.
Я за всё поблагодарил седовласого деда и, обговорив с братцем Вано, оставил растаманам часть оружия. Если пойдёт наступление с соседней станции, дети-цветы должны быть наготове, пусть война и хиппи — антонимы. Один раз их гнали с Кировского, во второй раз такого не повторится. К тому же Звенигородская, куда мы нынче держали втроём курс, для жизни мало пригодна. Я и не сомневался в том, что дни Минотавра сочтены и станцию в ближайшем будущем заселит какой-нибудь из Альянсов, вплоть до жмурей-каннибалов.
Новый тоннель, новая угроза опасности. В этот раз никаких фантазий и мыслей. Кроме глухого стука сапог, не раздавалось ни единого звука. Рай для Чумы. Через двадцать минут перед подходом к станции мы наткнулись на громадную летучую мышь, которую расстреляли тремя точными очередями. Тварь упала близ нас и ещё долго махала крыльями, разбрасывая вокруг чёрную, как нефть, кровь. Уж лучше такое, чем пост КПП с дуболомами-охранниками, у которых хер возьми, что на уме. Естественно, никакого поста на подходе к Звенигородской не было в помине, потому мы торжественно покинули территорию КУ.
Теперь мне давался второй шанс и на то, чтоб поподробнее разглядеть пересадочный узел с Первой ветки на Пятую. Стены и пол выполнены из зелёного гранита с цветными вставками. Я по-прежнему не знал, в честь каких именно войск посвящено оформление станции. Что до потери памяти, что после, но группа солдат на центральном торце станции ни о чём мне не говорила. Бурое пятно одиноко закрывало лицо военачальника, стоявшего посередине. Изменились разве что две вещи — не было тела Минотавра с разбитой черепной коробкой, и страха перед существом, который я испытывал несколько дней (или недель?) назад.