Молоко с кровью
Шрифт:
Так Степка узнал, что он – политический узник режима.
Еще через год влиятельный Важин тесть добился перевода зятя в Москву. Вслед за ним полетел Семка Григорьев, не оставив по делу Степки Барбуляка никаких распоряжений. В областном управлении КГБ решили до времени забыть о бедном немце и, лишь листая карточки политических «шизофреников» и натыкаясь на карточку немца, вспоминали, как год-два тому назад нынешние большие начальники Чараташвили и Григорьев активно муссировали дело Барбуляка, и осторожно возвращали карточку немца в папку: пусть еще подлечится,
Полгода соседом немца по палате был западенец [2] Роман Хомяк. Потом еще долго немец будет вспоминать те полгода как наилучшие за все время своего плена, потому что усатый дядька сумел возвратить ему такое желание жить, что немец впервые со дня ареста перехотел умирать.
– Да разве те клятые гебисты смогут нас сломать? – хрипел со своей кровати после неизвестных уколов, после которых кровь начинала стучать в висках и тело покрывалось холодным потом. – У нас – дел и дел… Так, немец?
2
Житель запада Украины (примеч. ред.).
– Молчи, – просил немец со своей кровати, потому что в окошко из коридора смотрел охранник, проверял «постельный» режим, запрещавший пациенту вставать со своей кровати, чтобы хоть пот утереть со лба соседа.
– Ко мне поедем! – шептал Роман ночью. – У нас – хорошо… Горы…
– Не нравятся мне горы, – отвечал Степка. – Глаз на горы наталкивается и замирает, а я привык к степи… Глянешь – конца и края у степи нет.
Через полгода Хомяка забрали, и Степка просил богов всех миров помочь тому выжить.
– Я тебя найду, немец, – крикнул Хомяк, когда двое мужчин в штатском потянули его из палаты.
Хвала Господу, сдержал слово.
В конце девяносто первого, через одиннадцать лет после ареста, когда уже ни доктора, ни пациенты не знали, почему сидит и от чего лечится в закрытом стационаре слепой рыжий мужичонка, в больницу заявились двое. Судя по всему, их визит предварял мощный телефонный звонок сверху, потому что главврач побелел и кричал, как резаный, чтоб в палате немца срочно вымыли пол, постелили какой-нибудь коврик…
– И цветы… Цветы на стол! – дергался.
– Зима на дворе! – удивлялись санитарки.
– Белье чистое! Комнату проветрить! Не стойте! Быстрее! Быстрее! – кричал еще сердитее.
Немца загнали в угол, и из угла он равнодушно наблюдал, как раздраженные санитарки моют пол, бросают на него полосатый коврик, стелют чистое белье и открывают внутрь зарешеченные окна.
– Ложитесь, ваше высочество! – приказали немцу и показали на постель.
– Трусы! У него же трусы грязные и рваные! – схватился за сердце главврач, когда забежал проверить готовность палаты к визиту чрезвычайных гостей.
Но в новые трусы переодеть немца не
– Немец… – усатый Роман Хомяк разрыдался, как ребенок. Бросился, сорвал с кровати белоснежную простыню, закутал в нее Степку и бережно усадил на кровать. – Ничего, ничего… Я тебя на ноги поставлю, – плакал и никак не мог остановиться. – У нас еще – дел и дел… Так, немец?
– Хомяк, неужели это ты? – едва слышно спросил Степка, и западенец снова разрыдался.
Тем временем второй визитер жестом подозвал главврача и строго спросил, указывая на немца:
– Почему тут находится этот человек?
– Не знаю, – испугался доктор.
– От чего вы его лечите?
– От шизофрении…
– Он социально опасен?
– Нет, – сказал доктор.
– Мы можем его забрать?
Главврач испуганно оглянулся, словно где-то в углу палаты его ждал ответ. Визитер нахмурился.
– Я заберу его под свою персональную ответственность, – сказал. – Могу написать расписку – я, Семен Григорьев, новый председатель исполкома области…
– Умоляю, умоляю… – засуетился доктор. – Не нужно расписок! Сейчас я выпишу справку.
– Какую справку? – повысил голос Семка Григорьев. – О том, что безосновательно держали невинного человека в больнице?
– Хорошо, – лоб главврача покрылся потом. – Без справки…
Хомяк подошел к Григорьеву. Пожал его руку.
– Спасибо! Если бы не ваша добрая воля… Я в вашей области никого не знаю.
– Не благодарите, – твердо ответил Григорьев. – Это мой гражданский долг. Слава Украине.
– Навеки слава, – ответил Хомяк и подтолкнул Степку к Григорьеву. – Благодари, немец… Если бы не этот человек…
– Спасибо, – сказал немец. – Если бы не вы… И другие добрые люди…
Григорьев подтвердил Степкины слова серьезным кивком – мол, да, если бы не я… и другие добрые люди…
Морозным январским днем девяносто второго года немец вернулся в Ракитное. Шел по знакомой с детства улице, и слезы бесстыдно текли по небритым щекам. Остановился около родительской хаты, сел на лавку и достал из кармана «Пегас» – накупил его на Романовы деньги. Хомяк и очки новые купил, и одежку, и с собой в карман положил.
– Э-э, что твоя степь! – сказал. – Не за что глазом зацепиться. Ко мне приезжай! В горы…
Степка сидел на лавке и все думал, что, верно, в родном селе его мало кто вспомнит. По улице шли люди, искоса посматривали на худого незнакомого мужичка, который черт знает чего трется около Татьянкиной хаты, оглядывались. Немец испугался: а вдруг в Ракитном не осталось никого из тех, кто его помнит. И Маруся… Маруся где?
Неподалеку остановились две девчушки лет четырнадцати. Одна беленькая, вторая – черненькая… На немца смотрят, а подойти боятся.