Молоко с кровью

Дашвар Люко

Юрчик остановился и растерянно оглянулся. Дядьки на другом берегу приставляли руки к глазам, чтоб разглядеть, что происходит на льду, и, хоть перед ними дергался хряк, вдруг засуетились, кто-то один уже обвязывался веревкой…

Юрчик глянул на тонкие Ларкины ручки, только их и можно было увидеть среди проломанного льда, упал на лед и пополз к девочке. Ухватил Ларку за руки, потянул на себя.

– Быстрей, быстрей, – шептал. Ларка вцепилась в Юрчика.

– Пуговицу расстегни, – прохрипела дрожащими синими губами.

Юрчик совсем не

понимал, чего хочет от него глупая рыжая Ларка, которая вечно встрянет в какую-нибудь историю, но протянул руку и с трудом расстегнул у шеи большую, как дуля, пуговицу грубого Ларкиного пальто. Ларка выскользнула из пальто и, как обезьяна, вскарабкалась на лед из полыньи. Выбралась и на четвереньках – от полыньи. На метр-два, не больше, отползла. Упала на лед, скрутилась. Синяя. Трясется.

Юрчик встал. Сердце колотится. Мокрые руки дрожат. Со страхом отошел от полыньи, в которой плавало Ларкино пальто, насупил брови серьезно, как отец-председатель, подумал миг, скинул теплую дубленку и осторожно пошел к девочке.

– Вот точно простужусь из-за этой глупой Ларки, – бормотал серьезно.

До нее оставалось не больше метра, когда лед под Юрчиком провалился тихо, без единого звука, словно в страшном немом сне. Ларка заморгала глазенками и увидела темную воду небольшой, аккуратной, словно кто-то нарочно вырубил, полыньи, на краю которой лежала добротная дубленка Юрчика. В полынье равнодушно плескалась вода. Казалось, лед не провалился под мальчиком, а кто-то хищный, безжалостный и всемогущий пробил его изнутри, чтобы схватить Юрчика и мгновенно бесследно исчезнуть с ним в темной бездне, словно в результате неимоверно удачной фантастической операции.

Тарас Петрович видел, как тонкий лед провалился под внучкой. Слышал, как засуетились ракитнянцы, обвязывая длинной веревкой щуплого Серегу по прозвищу Ровер. Качнулся: кругом шла голова. Стукнул в нее кулаком – чтобы не кружилась!

Когда Ларка дрожала на льду, а Юрчик вдруг исчез, словно и не было его никогда, Тарас Петрович сорвался и побежал по ставку, по тонкому льду… Метра за три от берега лед с треском проломился под тяжелым мужиком, и он увяз в темной воде по шею. Беспомощно и отчаянно крушил вокруг себя некрепкий лед, не ощущая ни холода, ни острых краев, которые впивались в лицо, и страшно кричал в скорбной тишине, потому что даже болтливые сороки умолкли и только подпрыгивали на ветках, наблюдая за людьми.

Ракитнянцы вытянули страшного, как безумие, Тараса Петровича, укутали в пальто обмерзлую Ларочку, одни потянули их в село, уже по дороге начав растирать горилкой, слава Богу, ее всегда кто-нибудь прихватывал с собой, другие остались у ставка, пытаясь из веток и палок сделать такие санки, на которые можно было бы лечь и попытаться добраться до аккуратной полыньи, в которой бесследно исчез Юрчик. Но ставок насмехался, не пускал, и за час отчаянных попыток берег его превратился в сплошное месиво из темной воды и льда – не подойти.

А посреди ставка,

на тонком, почти прозрачном льду стоял здоровенный хряк с красной дверцей от «Запорожца» на шее и совершенно не понимал, почему это люди вдруг бросили его гонять, побежали куда-то, словно он им не нужен. Хряк опустил голову, и красная дверца упала на лед. Он еще раз зыркнул в сторону людей и спокойно пошел по ставку к берегу, а потом – в проломанный утром загончик. Стал возле дыры к свободе, грустно хрюкнул и лег на солому, словно выполнил какое-то срочное и сверхважное задание и теперь уже точно мог спокойно отдыхать.

Потом, когда время все расставит на свои места и вместо беспросветного горя к ракитнянцам вернется способность анализировать события, они будут ломать голову только над одним невероятным фактом – как могло получиться, что под здоровенным, почти двухсоткилограммовым хряком лед на ставке не проломился.

К четырем часам дня посреди ставка осталась только красная дверца от «Запорожца». Обессилев до чертиков, несколько отчаянных ракитнянцев, не оставлявших попыток найти тело Юрчика, побежали к селу – притащить металлическую лодку из сарая Сереги Ровера, заодно переодеться и хоть немного согреться.

Баба Ганя еще час назад закончила лепить пирожки с вишнями, которые так нравились Юрчику, глянула во двор, внука не увидела, но не встревожилась – ну, забежал пацаненок куда-то. Опомнилась, когда по улице забегали люди, понесли кого-то, укутанного в толстое драповое пальто. А потом увидела у своей калитки горстку ракитнянцев – топчутся, между собой тихо переговариваются, в сторону Ганиных окон поглядывают и подталкивают друг друга к калитке.

Сердце оборвалось. Вышла во двор. Ракитнянцы примолкли.

– Ганя! – заплакала Нечаиха. – Юрчик утопился…

Злой, как демон, и веселый, будто перед погибелью, Лешка вернулся в Ракитное поздним вечером, когда, как ему казалось, все село должно было сладко сопеть во сне. Но на улице толпились люди, стояли группками, перешептывались и, когда служебная «Волга» председателя проехала и остановилась около хаты Степки Барбуляка, вмиг замерли, повытягивали шеи: куда это он?

– Что тут за революция без меня? – раздраженно буркнул Лешка и пошел к немцевой хате.

Татьянка сидела у дивана, на котором лежала Ларочка, дрожащими руками подносила к ее рту ложку с горячим травяным отваром, прикладывала ко лбу компресс и все спрашивала чужим, глухим голосом:

– Как ты, доченька? Как ты, доченька?

– Совсем ничего не болит, – шептала горячая, градусов сорок, Ларка, губки выгинались подковкой, а глаза опухли от нескончаемых слез.

У Татьянки кружилась голова, но она сжимала губы, вытирала дочкины щечки, целовала тонкие горячие рученьки и уговаривала себя не упасть, маленьких Надюшу и Любаню замолкнуть. А Ларочку – не плакать. Но девчушка все плакала и плакала, словно слез у нее – целый ставок.