Молоко с кровью
Шрифт:
– Надюша? Любаня? – пугаясь собственного голоса, произнес Степка.
Девчушки переглянулись.
– А вы кто такой?
– Папа ваш. – И заплакал.
Из хаты вышла Татьянка – не узнать: толстая, даже лицо такое толстое, что и горбатый нос на нем теряется.
– Чего встали? – окликнула дочек.
– Папа вернулся! – ответила Надюша, и девчушки ближе подошли к немцу.
– Ты точно наш папа? А не брешешь? – осторожно спрашивают.
В карманы полез – конфеты на лавку высыпал. Татьянка охнула и зажала рот
А от своей хаты на них смотрела Маруся. Видела, как содрогались от плача худые Степкины плечи, как засуетились вокруг него Надюша и Любаня, уселись на лавку с двух сторон, удивленные, взволнованные, настороженные, как подошла толстая Татьянка, закачала головой, будто на похоронах, как наконец повели немца в дом…
Маруся усмехнулась печально, приложила руку к сердцу, зацепив тяжелое коралловое намысто, и пошла в хату.
Немцу нездоровилось. Тяжелыми сапогами в живот – и то легче было, а теперь, когда Степка наконец оказался дома, неожиданная мрачная волна накрыла с головой, давила на сердце, рвала его на куски…
Девчушки крутились около отца.
– А где ты был так долго, папа?
– Да так… – пробовал улыбнуться. – Тайна.
– Военная? – таращили глазенки близняшки.
– Военная…
– Оставьте отца в покое! Пусть отдохнет, – цыкала на девчушек мать.
Татьянка гремела кастрюлями на кухне, быстро собирала немцу поесть и думала о том, что Степка вернулся вовремя: Поперек уже не тот – стара для него Татьянка, другие забавы себе нашел, да и о девочках слышать не хочет, мол, не его это дети и точка, а одной – тяжело… Тяжело. Хорошо, что Степка вернулся. Он детей не бросит, а все остальное… Со всем остальным как-то разберутся.
Степка поел борща домашнего горячего, потянулся к «Пегасу», но вдруг схватился за сердце и повалился с табурета на пол.
– Вот это мне вернулся, чтобы дуба врезать?! Не бывать этому! – рассвирепела Татьянка.
Вместе с дочками потащила немца на диван и, пока девчушки дрожали около него, сбегала к фельдшеру: набрала сердечных капель и добрых советов и принялась Степку лечить. Он глотал горькие капли, клал таблетку под язык, все порывался встать, но ничего не получалось – сердце, изболевшееся поруганное сердце все не отпускало, стучало неровно, рывками, словно торопилось куда-то, или вдруг замирало и едва слышно сигнализировало, что еще живо. Степка пытался понять его настоящие намерения: поживет еще или пришло время руки на груди складывать?
Библиотекарша сидела около него, все разглядывала, каким стал муж, и тайком смахивала слезу, потому что и у самой сердце не на месте, напоминало: из-за тебя, баба, немца не было дома долгих одиннадцать лет. Библиотекарша думала-думала, как усмирить муки совести, и надумала.
На третий день после возвращения мужа набралась смелости и вечером пошла к Марусе.
– Здравствуй, Маруся, –
– Слышала, – ответила Маруся и от швейной машинки не оторвалась.
Библиотекарша покраснела от непонятного, но очень ощутимого оскорбления.
– Болеет… Помрет, верно! – сказала с вызовом. – Пошла бы к нему… Попрощалась…
– Нет, – ответила Маруся, глянула библиотекарше в глаза и снова взялась за шитье.
– Тьфу ты, румынка проклятая! – зашлась злобой Татьянка. – И за что такую падлу всю жизнь любить до потери памяти? Одиннадцать лет за решеткой провести из-за такой паскуды… Да я бы…
Маруся оторвалась от шитья.
– Так ты знала, где был?
– Не знала, – испугалась библиотекарша и побежала прочь.
Маруся подошла к окну, глянула на заснеженную ракитнянскую улицу, голую сирень за забором, старую вишню под окном. Когда нашла под сиренью кораллы, ожил куст, расцвел, хоть по всем законам должен был бы… А ставки сгинули. Не сможет теперь соврать немец, что идет на ставок рыбу ловить. Как погиб Юрчик, так и ставки вслед за ним. Камышом зарастать стали, вода помутнела… Через несколько лет за селом вместо чистых ставков – болота.
Маруся погладила кораллы на шее и легким движением отворила окно. В комнату ворвался свежий морозный воздух, погнал из комнаты тепло, но женщина не замечала, как задрожали плечи, пальцы стали холодными, словно жгли ледяным отчаянием. Она смотрела в морозную ночь, пока совсем не замерзла. Опомнилась. Окно закрыть хотела.
– Здравствуй, Маруся… – услышала от сиреневого куста знакомый до крика голос.
Немец как с ума сошел. Встал вдруг, одежку ищет… Девчушки в один голос:
– Лежи, папа. Еще совсем нездоровый…
– Нет, дети… Так належался, что и врагу не пожелаю. Пойду… Пройдусь…
Татьянка в хату, немец из хаты.
– Пойду… – говорит.
– А как же, – усмехнулась горько. – Ты ж на рыбу?
Брови нахмурил. Ничего не ответил. Стукнул дверью и ушел.
На ракитнянской улице – как и одиннадцать лет назад. Собаки брешут, люди по хатам греются, от клуба музыка гудит, а с небес на все это луна смотрит. Немец дошел до голого сиреневого куста.
– А ты все растешь…
Под кустом стал, а «Пегас» закурить не успел. Маруся окно отворила, немец и замер. Смотрит на нее, мама ж ты моя родная… Она… Она. Сколько раз закрывал глаза и все рисовал в воображении свою Марусю – косы черные, очи жгучие, а улыбка отчего-то всегда печальная, словно знает тайну невероятную и приказ – ни с кем той тайной не делиться. Она… Кораллы на груди… Откуда? Он же намысто под кустом закопал. Как узнала? Руку к намысту приложила, словно клянется кому-то в ночи. «Что делает? Замерзнет же», – испугался вдруг, потому что пальцы с сигаретой уже задубели, а Маруся все стояла и стояла у открытого окна.