Молоко волчицы
Шрифт:
НА РОДИМОМ ПЕПЕЛИЩЕ
Между Синих гор, по высоким лесным дорогам грохотали немецкие броневые машины. Стояло раннее утро, ослепительно чистое, с побегами созревающей рябины.
По справочникам немцы знали, что Синие горы — лакколиты — образования из прорвавшейся магмы, закоченевшей в объятиях великого европейского ледника. От магматического бассейна, от пламенных гор вулканического района ледник отступил на север, к вершинам Главного Кавказа. Синие горы, каждая в одиночку, остались на зеленой долине, покрылись травами и лесами, населились волками, оленями, птицами. По склонам слезятся струи минеральных источников. В одном месте сохранились остатки вечной мерзлоты
За Синими горами поднималось Предгорье — первый этаж Кавказского хребта. Его венец — отвесные ледяные пики. Здесь, в самом высоком месте Европы, пролегал путь немецких дивизий. Когда перед их глазами на сотни верст встала непривычно высокая стена гигантских кристаллов, немцы в приказы включили слова бога немецкой мысли Георга Вильгельма Фридриха Гегеля: «Вечные горы не имеют преимущества перед мимолетной розой».
Немцы наступали с северо-востока. С юго-запада в станицу спешил Глеб Есаулов, проработавший год по мобилизации грузчиком в горном карьере. В предзакатный час сизым отчуждением куталась Дубровка. Замкнуто темнела Долина Очарования. Под листками шалфея, золотобородника, подорожника оживали ночные насекомые. Дневные убирались на покой. Какой-то припоздавший жук оголтело совался в жучьи норки, но из них свирепо ощеривались рогатые жуки-броненосцы — в том мире незыблемо продолжал действовать извечный закон единоличности и самостоятельности.
Текла синяя прохлада гор. По чистой грунтовой дороге катилась цыганская телега, свернула, остановилась. На траву посыпались пестрые цыганята и женщины. Становились табором. Стелили на земле кошмы и одеяла. Мужчины распрягали пегих коней. Закурился дымок костра. Из узла вылезла кошка с котятами и повела их на охоту за мышами в зеленя. Низины затопил туман, и утесы Синих гор поднимались, как из моря, окутавшись древней печалью наступающей ночи.
Горы оставались равнодушными.
Утром немцы и Глеб встретились.
У Подкумского моста стояла толпа. Через мост шли танки. Не вылезая вперед, Глеб думал, как теперь начнет хозяиновать, если разрешат частную собственность. Мысли прервал истошный визг собачонки, попавшей в стальную челюсть танка. Смазанная кровью шестерня гусеницы сыто смирила грохочущий лязг, зарокотала глуше. На танке нарисован ягуар.
— Гля, кошка! — громко удивилась маленькая девчушка с белыми косичками.
За танками стрекотали мотоциклы с пулеметами. Люди попятились. То ли от солнца, то ли рассчитывая на жуткое психическое воздействие, мотоциклисты были в огромных зеленых очках, пятнистых камуфляжах и касках с тропическими козырьками. Они были страшнее придуманных марсиан и потому, что уже залили кровью пол-России.
Пожилой казак, имя его не сохранили анналы, вышел на шоссе, положил земной поклон и поднес командиру первого танка хлеб-соль — на буковом славянском блюде, где вырезаны серп и сноп и слова молитвы «Хлебъ нашъ насущный даждъ намъ днесь». Видя, что немцы не стреляют, несколько городских шлюх уселись на колени мотоциклистов, — некоторых из них наши моряки видели после войны в Австралии.
Головной танк остановился. На дороге стояла огненнокудрая девушка с белым афишным щитом — на нем стихи старого французского поэта:
Городок наш мал, а не дается Он полиции ни в сети, ни в капкан. В нем нас две-три тысячи найдется Самых буйных и отважных горожан.Люди замерли, ожидая выстрела. Смело высунувшийся из люка капитан долго читал стихи и сказал почти без акцента:
— Это оригинально. Я сам не люблю полиции.
Подъехавшие
Выстрела в красноволосую девушку не последовало потому, что немцы, зная, что здесь были наиболее яркие очаги контрреволюционной Вандеи, проводили «политику дружбы». Ни расстрелов, ни повешений в первые дни не последовало. Наоборот, солдаты альпийской дивизии «Эдельвейс» ходили с приветливым видом, женщинам уступали дорогу, подвозили пешеходов на машинах, не ожидая просьб, и только отечески ударили одного подростка по мягкому месту, который позволил себе курить в присутствии взрослых. Немецкий комендант не захотел занимать прекрасный санаторный особняк в «Красных камнях», а поселился за плату у одинокой женщины — так сообщалось в газете «Свободный Кавказ».
Газета вышла в первый же день оккупации. Оповестила, что можно хозяевам вселяться в дома, отобранные Советской властью. Писала об «ужасах двадцатипятилетнего ада». О том, что танковая армада «Кленовый лист» ощутила на горных вершинах ветер призрачной Индии. Цитировались немецкие и русские философы прошлого века. Расписывались подвиги гренадеров и егерей-скалолазов, «успешно идущих по линии Берлин — Баку — Бомбей». Мелким петитом упоминались «сталинские бандиты» — на Кубани начинали действовать партизаны.
Старики, сражавшиеся с отцами нынешних завоевателей в первую мировую войну, овладевали бронебойным оружием. Дети, играя, подкрадывались к машинам, ставили гвозди под скаты, оставляли в кузовах под грузами тлеющие веревки. Женщина пригласила немца отведать свежего казачьего пирога, немец ел, пока кинжал, пролежавший четверть века на чердаке, не остановил трапезу. «Политика дружбы» не получалась. Но в станицу вернулась старая жизнь.
На свет божий вылезали клопы-частники. Волей «нового порядка» мир возвращался к лопате и ручной тачке. Открывались скобяные лавочки, шорные мастерские, бани, кузни, моленные дома, юридические конторы, опирающиеся на римское право. В ряду этих островков эгоизма, трусости и предательства можно было прочесть вывески: «Свой труд», «Жомов и К°», «Щетина и кость Иванова»… Хозяйчики сих заведений вкупе с вернувшимися белоэмигрантами устроили в Английском парке банкет по случаю «освобождения родины от иноземных захватчиков». На тот пир приглашены Есауловы: Спиридон и Глеб. Там они встретились с новым станичным атаманом Алешкой Глуховым.
Бросив Спиридона, Савана Гарцева и Романа Луня в Чугуевой балке, Алешка бежал на Кубань, потом подался в город Курск, какими-то путями связался с полковником Арбелиным и ушел за кордон. Теперь, на пиру, Алешка доверительно толковал Спиридону:
— Господин есаул, темные мы люди, славяне. Истинно навоз. Германия последний бастион западной цилизации перед нашествием с востока. Сошелся я в Штутгарте с одной дамочкой, цилизованная такая, по пауке, в закон вошел. Разве сравнишь ее с нашими мокрохвостками? Кофий пил по утрам, коньяк вечером. Если и вспоминал станицу, то матерком. И скажу тайно: не радуюсь я войне. Добьем коммуну, вернусь к Эльзе, магазин у нее парфинерный, кремы, пудры. Деньжат я прикопил, слава фюреру. Прошение мне заготовил один адвокатишка, чтобы записали меня в немцы, — это, брат, люди самого господа бога, посланные им для установления мирового порядка. Если желаешь, и за тебя слово молвлю. А пока принимай под свою руку колхоз.