Молоко волчицы

Губин Андрей Тереньтьевич

Кучер Глухова, Митрофан Горепекин, подошел к Ивану, вернувшемуся с голубями в сетке. Подразнил голубя пальцем, полюбовался индюками павлиньей расцветки, стал надвигаться на самого большого, топыря руки.

— Но, но, не балуй! — загородил индюка Иван.

Митрофан до крайности удивился такому нахальству, но тут загудел танк крокодильего цвета, прополз метра три, свалил облепленное желто-медовыми грушами дерево, замолчал, улегся.

В виноградной беседке Ульяна со страху поставила «гостю» бутылку домашнего вина и стакан.

— А Михею посуду? — осведомился «гость».

— Он не пьет, чуть дышит, — ответила Ульяна. Мелко дрожат на пальцах камни.

— Во как упился при коммунизме! — удивился Алешка и подтолкнул хозяина к лавке. — Садись,

Есаулов, время терпит. — Выпил, крякнул, зажевал виноградом и, повторил — сразу не раскушал. Рассказал о французских национальных погребах, где довелось ему мочить усы с немецким саперным батальоном. Не меняя тона, спросил: — Чего не отступил, Михей?

— Тебя это не касается! — нахмурился секретарь, уже отрешившийся от жизни.

— Савана Гарцева ты порешил? Ты. Видишь, винцо попиваешь, а Саван тоже выпить любил, да через тебя пьет могильную жижу.

— Идите, Алексей Силантьевич, с богом, — слезно просит Ульяна. Видите, Михей Васильевич на ладан дышит, он ведь уже на пенсии был.

— Не был — не принищивайся! — твердо сказал Михей. — Кончай, Алешка, твоя сила. Вот сердце, бей.

— Эге! — засмеялся-задребезжал Глухов. — За Аксененкина-дурачка принимаешь. Не гадал, что так обидишь. Дешево хочешь расплатиться за станичную кровь. Ладно. Пора и честь знать. Покедова, любезная хозяюшка, спаси Христос за хлеб-соль. — Алешка степенно откланялся, пошел к калитке, строго глянул на Митрофана, что тащил на линейку двух здоровенных серых индюков с открученными головами. Потом «немец» остановился и, словно вспомнив нечто пустяшное, досадуя на память, сказал: — Михеюшка, мил человек, зайди вечерком на час в правление, ишо погутарим, отгости визит. А хочешь, полежи опосля обеда, приди утречком.

— Нечего мне делать там, решайте тут.

— Ишь, и виноградник насадил, а наши семьи вырубил. Время твое истекло. Придешь к десяти часам по берлинскому времени, в седьмую комнату — твой кабинет, кажется, когда ты атаманил. Я тебе и Маркса пока не снял — сам снимешь.

— Не приду.

— Придешь как миленький. Не придешь — приведут, плетью пригонят. Ты теперь нижний чин с мокрым хвостом. Мы тебя из казаков в жида выкрестим.

— А ты кто?

— Станичный атаман, волей бога вернувшийся в родные края для наведения порядка. Стань прямей — с тобой говорит атаман!

— Опоздал ты, атаман, на час из могилы вышел, и то опоздал, — насадил я уже свой виноградник, не вырубить, не выкорчевать, Подкумок вспять не потечет!

— Потек! Я бы тебя сразу повесил, да скажи спасибо, генерал Арбелин мудрит! — брызгал слюной атаман, наливаясь гневом, и, боясь в себе этого, поспешил со двора, бросил слово Митрофану, и кони понесли линейку, поблескивающую красным лаком крыльев.

Михей положил руки на стол и задумался. Потом передвинул руки — за солнцем. Иван виновато успокаивал индюков. Танкисты наконец наелись и уехали, вспенив живой текучий изумруд реки танками-крокодилами, — вспомнил Михей виденных лишь на картинках чудовищ. Смотреть на танки было так же ужасно и омерзительно, как если бы он действительно летним утром пришел к светлой речке и на мелководье увидел пятиметровых нильских крокодилов с кровавыми пастями и глазами, в которых навек окостенело тупое и сонное бешенство мезозойской эры.

К воротам подкатила серая квадратная машина — еще «гости». Генерал-лейтенант в белой черкеске, с дорогим оружием, два ординарца. Этого Михей признал сразу — князь Арбелин, бывший станичный патрон, с дряхлыми, седыми патлами волос в густой перхоти.

Престарелый князь занимался пропагандой среди жителей оккупированных территорий, он-то и проводил «политику дружбы», уверяя немецкое командование, что Кавказ весь выйдет с хлебом-солью навстречу гитлеровцам. Узнав, что в станице находится больной секретарь горкома партии, старый дипломат подумал, что, оставаясь, секретарь на что-то рассчитывал, и решил попробовать привлечь его — такой авторитет будет полезен весьма. Столь мелким для генеральского чина делом Арбелин обязан был личному знакомству с братьями Есауловыми

и привязанностью к станице, где до революции подолгу живал, ценя целебные струи знаменитых источников, излечивающих его застарелый гастрит. Правда, он путал сейчас братьев и не мог толком сказать, какой из них сильно потрепал его офицерский полк в двадцатом году, а какой сражался в этом полку. Трудно представить, чтобы белогвардеец стал секретарем горкома, однако и это возможно. Помнится, и на службе у него были Есауловы, и оба запомнились как лучшие. Генерал пришел с оливковой ветвью:

— Кавалер Есаулов! Я предупредил полицию, атамана, гестапо, чтобы вас не трогали. Вы были примерным казаком его императорского величества, помню, как представлял вас к наградам, и ценю ваши прошлые заслуги перед отечеством…

— У меня одни заслуги — перед революцией…

— Можете не продолжать, — присел генерал в беседке. — В нынешней обстановке вполне допустим переход из одного лагеря в другой, ибо возможны ошибки, заблуждения. Вот, кстати, идеи! Я уж насмотрелся на людей, готовых подставить лоб за идею. А ведь это нелепо — ведь лоб и порождает идеи, он драгоценнее идеи, а абсолюта не дано. Как старший по возрасту скажу: я менял идеи — в лоб мой, как видите, цел. Взгляните сюда, вот перстень, генерал выставил палец, — смотрите, блеск камня зеленый, теперь — желтый, а под этим листом — багровый. Видите, сколько блеска, а камень один, притом драгоценный. Если камень вообразит, что он только красный, ему придется прекратить движение, по существу, погибнуть, застыть. Это вино? Спасибо, я выпью. Я вам, кажется, дарил шашку, интересно, где она?

— В музее.

— Маркс прав: материя первична, все остальное производное от материи, и наши лбы, как этот камень, материальны. Я сам идейный человек, я защищал свою идею с оружием в руках и после разгрома Деникина, сукина сына и дурака. Пламя войны погасили тогда в казачьей крови. Я скрылся, меня спасла личная, как говорят, отвага и российская непроходимая глупость. Я затерялся в недрах бумажного — идейного отношения к людям, а неграмотные дикари всегда с почтением взирали на казенные бумаги с гербовыми печатями…

— А мы-то считали, что вас израсходовали?

— Нет. Я жил по удостоверению токаря, как будто токарь не может быть идиотом или убийцей. Работал, представьте себе, комендантом общежития. В те годы ценили людей, овладевающих марксистской теорией, а я вел кружок марксизма. Скромность, искренняя ненависть к русской, самой продажной интеллигенции, ротозейство коммунариев, восхищение минутным красным блеском нейтрального камня открыли мне доступ в партию, когда умер Ленин.

— Час от часу не легче! — засмеялся Михей.

— Да, вахмистр, я тоже был коммунистом, многое понял и в данное время я член социалистической партии.

— Занятно, господин Арбелин! — оживился Михей.

— Слушайте, слушайте! Спасая шкуру, я действительно открыл ценность коммунизма для людей экстра-класса. Коммунизм страшен толпе, но не избранным — аристократии. Непреложный закон всякого бытия — неравенство. В любом движении есть передние и задние. Тут Ницше прав: «Несправедливость не в том, что нет равенства, а в том, что требуют его». Сразу же после революции осмеяли уравниловку. Рано или поздно более сильные коммунисты будут становиться над толпой, обрабатывающей поля и согревающей своим дыханием мрачные заводские цехи. В общежитии у нас был парторг с двумя извилинами в мозгу. Пришло время, и одного пролетарского происхождения стало мало — надо было мыслить. Пришлось нам выбрать нового парторга, который, кстати сказать, был сыном владельца судоверфи — разумеется, этого не знали. Историческая необходимость приводит к тому, что во главе общества становятся, и по справедливости, избранные личности и народы. Революция не была случайностью, как думали разные батьки Шкуро. Революцию надо было поддерживать. Социализм есть продолжение христианской идеологии, сломившей мир, и он разделит ее судьбу — произойдет расслоение социалистов по духу и расе. Вас удовлетворяет терминология, господин вахмистр?