Молоко волчицы
Шрифт:
Глеб тоску глушил базаром. Он и раньше любил это людское скопище, часто «продавал глаза» — шатался по базару без дела, окусывался возле торгующих. А нынче сам продает картошку, чистую, цвета майского сливочного масла — это когда коровы съедают с травами много желтых цветов. По этой же причине коровье масло бывает розовым, голубоватым, а зимой бледное масло подкрашивали морковным соком. Картошку с руками отрывали, не торгуясь. Расторговавшись, Глеб купил кое-что по мелочи: ниток, скалку, приглянулся ему кочет в руках Ваньки Хмелева, должно, ворованный. Купил и кочета. Встрелся с дружками, выпили, загуляли, и бешено покатилось по небу солнце, красное, пыльное. Вот уже скотина с полей возвращается,
Мария после похорон задумалась. Просыпалась казачья тяга к дальним странам. Ходили слухи, что на восточных стройках платят длинные рубли, сатин и ситец продают вольно, хлеб белый в будни едят. Вспоминались рассказы деда Ивана про какую-то «милую Францию», что стоит «при реке Рона». Брат Федька, запоздалый школьник, показал сестре эту реку на карте и рассчитал, сколько дней пути туда, но сказал, что во Францию не пустят окопались там самые лютые враги Советской власти, и надо ждать часа, когда начнут выкуривать капитал по всей земле.
Немилыми казались Синие горы — много мук выпало людям рядом с их красотой. А на стройках, говорили, давно коммуна, о собственности одни юбки да ложки. Стала она прислушиваться к паровозным гудкам. Тайно ходила на станцию, прогуливалась по перрону и волновалась, когда поезда трогались. Накопить бы деньжат на билеты и с весны полететь туда, где, как говорили еще, солнце на полдня раньше всходит. Это брехня, конечно, а вот жизнь там, должно быть, советская.
Здесь за эту жизнь ломал горб Михей Васильевич, во верх держал пока Глеб Васильевич.
БУТЫРСКИЙ ЗАМОК
После тюремного заключения в городе Ростове-на-Дону Спиридона Есаулова затребовала Москва.
Привезли его в Бутырскую тюрьму. Начали церемониал. Арестованных по одному выводили из кареты с решетками, нажимали звонок, открывалось «очко», распахивалась дверь, окованная железом, с множеством замков и запоров — каждая династия стражников устанавливала свои, не снимая старых.
В ледяном боксе, выложенном плитками зеленого стекла, их, голых, осматривала женщина-врач.
Три часа просидели в другом битком набитом боксе — по древнему ритуалу ломали волю арестантов.
В длинном зале снова раздевались. Их обыскивали, распарывали подкладки, шапки, обувь — отбирали неположенные иголки, бритвы, ремни.
Снова шли. Гулко хлопали стальные двери. Миновали карцерный блок — в некоторых одиночках светился огонь. По коридорам, мимо страшной резиновой камеры, во двор. Опять звонок, распахивается дверь. В душном мареве прачечной арестованные женщины стирали. Пришли в баню. Разделись, отдали одежду на прожарку. Получили по крошечному, как игральная кость, кусочку дегтярного мыла. Долго ждали, когда выдадут кружку и полотенце. Через восемнадцать часов попали в камеры, построенные при императрице Екатерине. Сводчатые потолки, тусклая лампочка, нары, каменный пол, оцинкованный таз для мусора, стол, параша, похожая на полковой бак для супа.
Нары забиты людьми. Спиридон примостился под столом. Он знает: завтра кто-нибудь умрет, заболеет, уйдет на следствие — и место на нарах освободится. Он уже привык к тому, что утром их, человек пятьдесят, поведут в тесный туалет на три «очка» и замкнут на пятнадцать минут. Надо успеть захватить «очко», простоять в сонной, смрадной, жадно курящей толпе, спертой грудями и спинами, не упасть, не забиться в истерике, нечаянно
Входя в тюрьму, Спиридон-песенник припомнил:
…Ты скажи, скажи, голубчик, Кто за что сюда попал? — Разве, барин, всех упомнишь. Кто за что сюда попал? Есть за кражу, за убийство, За подделку векселей… …Ну а я попал случайно За изменщицу жену…Бутырская тюрьма стояла в центре Москвы. Не старая, не молодая темно-красный кирпич не менялся в лице, сколько бы время ни бросало ему преступников. Люди проходили бесследно через блоки и камеры. Лишь малые следы оставались на дверях, перилах и ступенях лестниц. Но все это ковалось из железа, поэтому следы тусклы, малозаметны.
Охрана составляла особую касту. Хотя у нее всегда был политический устав соответственно времени, существовал еще неписаный устав тюремной службы, который кроил на свой манер язык, лица и души служителей. Случайностей быть не могло — все исполнялось по верному шаблону. Побеги заключенных являлись теми диалектическими взрывами, потрясениями, что двигали прогресс тюремного дела дальше.
Охранники жили замкнуто, рядом с тюрьмой, имели свой клуб и не смешивались с вольным населением города, держа ремесло свое втайне. Они тоже проводили жизнь в заключении, только с другой стороны камеры. Были стражи наследственные. Отец передавал сыну ключи и револьвер, как крестьянин соху, рыбак сеть, кузнец молот. Сын с детства дышал тюремной близостью, жил психологией заключенных, не интересуясь свободными людьми. Заключенные ему и ближе, и понятнее, как соучастники часов жизни. Передавались свои легенды и предания. Характер стражников определяли недоверие к людям, понимание редкой тайны, которая не позволяла улыбаться и жениться на легкодумных и смешливых барышнях. Жениться лучше всего на дочери старого охранника.
Рано или поздно охранник понимал, что все идущие по улицам, живущие в домах, ликующие и плачущие — все могут быть брошены в камеру или бокс. Воры, убийцы, бунтовщики — постоянная клиентура тюрьмы. Ученые-тюрьмоведы, следователи по особо важным делам, прокуроры, полицейские, градоначальники, губернаторы, советники государя, великие князья и сам государь — все, все кандидаты на каземат, равелин, карцер. Поэтому и эти лица, чиновные или родственные по службе, отчуждались.
Кандидатами на камеру, цепь, рудник были и сами стражники. В руки охраны, случалось, попадали их товарищи и начальники. Их тоже охраняли с неукоснительной верностью тюремным башням. Следовательно, и на себя смотрели с подозрением и так же отчуждали себя от самих. И в дневниках и даже в донесениях подозревали себя в нарушениях закона.
Власти менялись — служители нет, как не менялись палачи, последовательно рубившие головы врагам короля, самому королю и новым претендентам на трон. Так вырабатывалась каста. Тюрьма была высшим учреждением, судьбой, роком. Большинство охранников широкотелые, с бабьими лицами кастратов, с онемевшими глазами. Наиболее ревностные и потерявшие интерес к миру становились исполнителями смертных приговоров. Охранницы-женщины тоже напоминали евнухов. Широкие тумбы, жирные колбасы, злые на молодость и красоту, подпоясанные широкими ремнями, на которых наган и связка ключей. Ключ и решетка — герб касты.