Монахини и солдаты
Шрифт:
Его предали, говорил он себе. Надругались, оболгали, грубо и жутко надсмеялись и отвергли. В самых страшных кошмарах о том, как его встретит Гертруда, не представлял он ничего подобного. Возможно ли, чтобы все было подстроено? Что миссис Маунт все это спланировала? Что кто-то из деревенских предупредил Гертруду? Она окончательно вычеркнула его из своей жизни и обрекла на ненависть, сплавленную с ревностью. Как ему было хорошо, когда он был один и никого не ненавидел! А теперь он ненавидел Гертруду, ненавидел Графа, и в нем поселилась отвратительная неистребимая ревность. Как могли они поступить с ним так жестоко? И зачем он отправился в эту фатальную поездку! Разве не понимал, что совершает страшную ошибку; разве не понимал, что рискует рассудком? Он расстался с Гертрудой в состоянии своего рода нравственной неразберихи, но сумел принять ее как нечто окончательное и даже попытался наладить свою жизнь. Ушел от Дейзи, пожертвовал ею, любившей его, вечно бывшей с ним. Зачем? Сейчас ему казалось, что он отказался от этой любви, от этого последнего остававшегося у него утешения
Вскоре эти мысли отступили, когда Тим понял, что потерял дорогу. Он считал, что возвращается в деревню. Он давно поднимался вверх и уже должен был бы достичь места, где скалы начинают отлого спускаться вниз к травянистому склону, откуда начиналась равнина и где стояли ульи. Но никаких признаков отлогого спуска к траве не было видно. Вместо этого приходилось подниматься все выше, обходя низкие заросли краснолистого корявого самшита, к вершинам, очертания которых были ему незнакомы. К тому же внезапно совсем стемнело. Когда Тим остановился и поднял голову, он понял, что небо еще очень светлое, но в то же время увидел, насколько неразличимо смутными стали опасные скалы. Ниже поднималась огромная, почти полная луна, но еще грязновато-желтая и тусклая. Появились первые две звезды. Скала над ним походила на купол какого-то восточного храма с главками по бокам или на громадные головы богов. Он чувствовал, что никогда не забирался так высоко, и совершенно не имел представления, куда двигаться. Несчастный, он ругался, злясь на себя, на все на свете. Мало он наделал глупостей, надо было еще и заблудиться.
Он начал спускаться тем же путем, каким поднялся, двигаясь медленнее, часто осторожно нашаривая ногой, куда ступить. В темноте скалы выглядели совершенно иначе: огромней, монументальней, их бесчисленные зубцы и складки были неясны, расплывчаты. Вместе с тем больше было обломков, скользких нагромождений мелких камней, которые при дневном свете он бы инстинктивно обошел. Один раз он поскользнулся на такой небольшой осыпи и тяжело упал на бок. Сел, потирая ушибленную лодыжку, и решил лучше подождать, пока луна поднимется повыше и станет светлее. Будет прекрасным безумным финалом, если он сломает ногу в этом диком месте, где его никто никогда не найдет, и будет медленно умирать, крича от боли. Так он сидел, и перед его глазами маячил, застывший и ясный, как икона, образ Гертруды и Графа, взявшихся за руки у стола.
Наконец он дождался, когда щербатая луна поднялась выше, став меньше, более серебристой и очень, очень яркой. Она висела в небе, как сверкающий огромный камень. Высыпали и заблестели еще звезды. Скалы вновь проступили, обнажая подробности своего рельефа в странном и жутком коричневом свете. Застывшие в напряженной неподвижности, они громоздились вокруг, величавые кренящиеся громады, и в лунном свете видны были небольшие ступеньки и уступы, даже совсем рядом, их пятнистая морщинистая поверхность. Скалы вздымались в своей напряженной неподвижности, как застывшая беззвучная симфония. Тим встал, разминая затекшие ноги. Чувствуя холод, он заметил, что брюки все еще мокры от перехода через ручей. Скалы пугали его, но еще больше ужасала мысль, что он по-прежнему не слишком далеко от проклятого дома. К тому же надо добраться до деревни и там переночевать. Он начал спускаться, как предполагал, обратно по направлению к дому, каждые несколько шагов бросая взгляд вниз, надеясь увидеть с левой стороны открывшуюся долину и белые крышки ульев или, может, темную извивающуюся линию ручья. Ручей, как он знал, вел в деревню, подходя в нескольких местах близко к дороге. Растительности не было почти никакой, кроме темных сухих клочков, в которых пальцы узнали мох. Иногда, когда он вцеплялся в них, скалы, словно издеваясь, отдавали ему пучок вместе с приставшими к корням камешками. Порой попадались ровные участки, которые походили на тропинки, но каждый раз обрывались через несколько шагов. Он надеялся отыскать безопасный спуск, но небольшие утесы постоянно преграждали путь, и когда он умудрялся найти щель между ними и проползти в нее, то часто оказывался еще выше прежнего. В сущности, свет луны лишь мешал определить, спускается он или же поднимается. Он устал, был голоден и опять начал мерзнуть, несмотря на то что все время двигался. Он клял все на свете, злой, несчастный и неистово желающий бежать подальше от этих скал, которые, казалось, задались целью задержать его там, где ему меньше всего хотелось быть. Протискиваясь сквозь тесную расщелину, он больно ободрал руку о каменный выступ и, остановившись взглянуть на костяшки пальцев, заметил на них коричневую тень, которая, когда он коснулся ее, оказалась влажной. Потом он почувствовал, как с согнутых пальцев бежит на ладонь теплая кровь. Он громко застонал и, подняв глаза, увидел прямо перед собой вздымающийся ряд тех скалистых вершин, как головы богов, теперь залитый ярким светом луны, который он покинул сразу после наступления темноты.
Тима охватила паника, он повернулся и попробовал
Ободранный, в синяках, он встал и огляделся в неистовой надежде, что скалы наконец кончились. Но нет. Они все так же вздымались вокруг него, заслоняя небо, скрывая луну. Но он хотя бы стоял на траве, и это был не какой-то крохотный отдельный клочок, а целая полоса, тянувшаяся, как речушка, в обоих направлениях. Было что-то знакомое в профиле скалистой стены, остром и черном на фоне светлого неба. Он не представлял, в какую сторону лучше идти, но инстинкт подсказал ему повернуть налево. К тому же в той стороне поляна спускалась вниз. Трава была густая, упругая, приятно пружинившая под ногами. Он прошел немного вперед, свернул и внезапно оказался перед проходом между двумя скалами, с камнем вроде порога и напоминающим дверь. Он ступил на камень, прошел между двумя напоминавшими гладкие столбы скалами и увидел прямо перед собой и сверху луну, льющую яркий свет на высокий округлый влажный «лик».
Тим шагнул вперед и едва не упал, зацепившись о что-то, обвившееся вокруг ноги. Это была длинная плеть какого-то ползучего растения, которую, вероятно, сорвал ветер. Он перешагнул через нее и остановился, глядя вверх. Не хотелось подходить ближе. Не хотелось видеть, как луна отражается в озерце. Отсюда ему был виден каменный край чаши, но не вода. Он смотрел на бледную и как бы изрытую оспинами поверхность высоко над ним. Она блестела в лучах луны, светящаяся, фосфоресцирующая, словно озаряемая изнутри. Как огромное алебастровое окно некоего освещенного зала. Ползучие растения свешивались сверху, неподвижные, немного затенявшие поверхность. Выше утес растворялся в неясной тени, сливавшейся с небом. На бледной светящейся каменной стене сверкали, стекая, капли влаги.
Тим на мгновение забыл обо всем, кроме этого чуда перед ним. Потом вспомнил, с новой болью, не об опасном спуске, а об увиденном в доме и о жалком конце своего глупого, напрасного путешествия. Собравшись идти дальше, он было повернулся к «двери», но неожиданно его охватила такая слабость, что он вынужден был сесть на траву. Ноги не слушались. Окруженная скалами укромная поляна навевала покой, казалось, что здесь даже теплее. Он решил недолго отдохнуть. Потом опустил голову на траву и мгновенно провалился в глубокий сон.
Занималась заря, когда Тим проснулся. Первое, что он увидел, как будто это было что-то самостоятельное, — свет, серый, холодный. Потом траву, ближайшую скалу, и скала была серая и суровая, как свет. Вблизи она напоминала щербатую бетонную стену. Приподняв голову, он бездумно смотрел на свет, траву и скалу. Потом, в смятении, рывком сел. «Лик» был на прежнем месте, но тусклый, неприветливый. Никогда еще Тим не видел его таким суровым. Капли влаги были неразличимы. Его поверхность напоминала серую сетку с очень мелкими ячейками. Только теперь Тим вспомнил о Гертруде, и вместе с тем пришло ощущение своего тела, оно все болело, одеревенело, промерзло. Он с трудом поднялся и побрел на середину поляны.
Над озерцом висело облако то ли тумана, то ли пара. Словно рифленая, скала выше «лика» была коричневой и казалась покрытой шерстью, возможно из-за сухого мха. В сером свете еще не вставшего солнца все было жутко неподвижным, плети ползучих растений выглядели сталактитами, даже туман, и тот не двигался. Тим деревянной походкой подошел к озерцу. Он заметил на правой руке засохшую кровь и хотел было смыть ее, но потом понял, что об этом не может быть и речи.
Кристальный круг воды был абсолютно прозрачен; туман, как ореол, висел в футе-двух над поверхностью, и, хотя поверхность была совершенно гладкая, блестящая, твердая, как лист просвечивающей полированной стали, озерцо волновалось больше, чем в последний раз, когда он видел его. Возможно, это было своего рода эхо мистраля, каким-то образом сохранившееся. Слабая дрожь или трепещущие блики, казалось, пробегали по озерцу, ничуть не рябя поверхность, теперь в ином, более упорном ритме. Тим не понимал, каким образом эта внутренняя дрожь становится видимой, и, глядя на нее, он готов был решить, что это ему чудится. Наверное, то была лишь иллюзия движения. Или же едва заметные силовые линии течения, обозначаемые пузырьками, не уловимыми глазом. Это дрожание нисколько не мешало воде быть невероятно чистой, словно вобравшей в себя свет. Можно было видеть широкую покатую чашу дна, усеянного жемчужными и белыми камешками, которые поблескивали на неопределенной глубине, каждый четко различим. Округлые, одинаковой величины, словно выложенные напоказ, хрустальной чистоты камешки выглядели такими прекрасными, такими манящими, что Тиму тут же захотелось набрать горсть: только до них явно было не дотянуться, да он и не мог заставить себя разбить зеркальную поверхность воды. И тут он понял, что нестерпимо хочет пить. Голод по-прежнему был с ним. Но голод мог подождать. Жажда — нет. Он снова наклонился к воде, словно действительно желая коснуться губами сияющей поверхности. И снова не смог этого сделать, говоря себе: нет, не стану пить эту воду, только не эту, нет, нет.