Морально противоречивый
Шрифт:
Я делаю шаг вперед. Два. К третьему шагу мои ноги становятся тяжелыми, а все тело погружается в странную летаргию.
Уголком глаза я вижу отца, в его руке пистолет с транквилизатором, он целится в меня. Он не один, и вскоре я понимаю, что загнан в угол со всех сторон.
И все же, как бы я ни хотел остаться и бороться, мое тело перестает меня слушаться.
И я падаю.
Глава 6
Ассизи
Прошлое
Пятнадцать лет
Завязав
— Вау, — выдыхает она, ее глаза расширены от удивления.
— Тебе нравится?
— Нравится? Я в восторге! Спасибо, тетя Сиси! — она бросается ко мне, почти выбивая меня из равновесия. Я раскрываю руки, чтобы обнять ее в ответ.
— Видишь, я тоже кое-что умею, — добавляю я немного резко, и Клаудия хихикает.
Мы с Клаудией и Линой постоянно шутим, что я никогда ничего не делаю правильно. Конечно, я редко прилагаю усилия, но они правы, когда смеются над тем, что мне не удается справиться даже с самыми элементарными вещами. Так, недавно мне впервые поручили печь. До этого я просто помогала старшим сестрам, так что это было не слишком сложно. Однако в этот раз я была единственной, кто отвечал за приготовление воскресного пирога, и по ошибке добавила соль вместо сахара.
В чем моя вина, если они выглядели одинаково? Даже контейнеры были одного цвета.
Но эта маленькая ошибка принесла мне много неприятностей. Никто не мог есть пирог, и мать-настоятельница взяла на себя обязанность проследить за тем, чтобы я выучила, что такое сахар, а что такое соль, убрав и организовав всю кухню. Частью моего наказания было то, что мне запретили есть что-либо, пока кухня не будет сверкать чистотой.
Мне повезло, что Лина тайком принесла мне немного еды, ведь кухня у нас огромная. Я бы умерла от голода, не закончив уборку.
— Ты хорошая, — хихикает она, отпуская мои руки, чтобы пойти собрать еще немного цветов.
Я меняю положение, складывая ноги под себя, и возвращаю внимание к моему нынешнему наказанию: беру тяжелую книгу и раскрываю ее на коленях.
Эта не так плохо, как уборка всей кухни, но мне все равно придется выбрать отрывок из Ветхого Завета и написать по нему целое эссе. Это наказание я получила за то, что случайно заснула в классе.
Но, как я могу быть внимательной, когда все так… неинтересно? С самого детства я слышу одни и те же истории о том, как Бог создал мир или как Иисус пожертвовал собой ради нас. Я, наверное, расскажу некоторые отрывки наизусть, если хорошенько сосредоточусь. Это всегда одни и те же дискуссии об одних и тех же текстах. Почему меня это должно интриговать?
Я знаю, что можно
Жизнь снаружи.
Греховная, аморальная, соблазнительная. Она показывала, как не следует себя вести, но это только заставляло меня еще больше желать испытать это. Там даже говорилось о плотских утехах…
Румянец покрывает все мое лицо, когда я вспоминаю, как поглощала эти слова прямо со страницы, мое любопытство по поводу этого только возрастало, чем более скрытным был Святой Августин в своем повествовании. Зачем вообще упоминать об этом, если вы собираетесь сокращать свои слова? Несмотря на все описания, я до сих пор не знаю, что именно подразумевает этот акт.
Я вздыхаю, направление моих мыслей уводит меня все дальше и дальше от моего задания. Учитывая, что мне нужно сдать его завтра, я должна привести себя в порядок.
Приложив руки к вискам, я быстро потираю их, зажмуриваю глаза и заставляю себя сосредоточиться.
— Клаудия, не уходи слишком далеко! — окликаю ее я, когда вижу, что она бежит в противоположном направлении.
Ее плечи опускаются, когда она слышит мой голос, и, подавленная, возвращается.
— Ты знаешь, что твоя мама рассчитывает на меня, чтобы убедиться, что ты в безопасности, — добавляю я, похлопывая ее по маленькой спине.
Она трепетно улыбается и кивает, садится рядом со мной и сосредотачивается на цветах, которые уже собрала. Она начинает играть с ними, пытаясь собрать еще один венок.
Случайно, когда она меняет положение и пытается устроиться поудобнее, я вижу ее голые ноги.
Я хмурюсь, когда замечаю массу коричневых и желтых синяков, тянущихся от голени до колена.
— Клаудия, — обращаюсь я к ней, — что случилось? — я указываю на ее синяки, и ее глаза расширяются. Она складывает ноги, загораживая мне обзор.
— Ничего, — произносит она с придыханием. — Я упала.
— Ты упала? Когда? Твоя мама знает? — слова вылетают у меня изо рта, хотя я могу поспорить, что Лина не знает. Она так оберегает Клаудию, что, если бы она знала о синяках на коже дочери, то никогда бы не дала ей договорить — скорее всего, ей бы тоже не разрешили больше играть.
Лина иногда немного перебарщивает, когда речь идет о безопасности Клаудии, но я могу понять ее.
Как бы я хотела, чтобы кто-то так же заботился обо мне…