Моральное животное
Шрифт:
Склонность человека высказывать другим людям разные приятности была ясна намного раньше объяснения его эволюционного базиса. В известном эксперименте 1950-х годов удивительно много людей желало выражать неправильные мнения, однозначно неправильные, об относительной длине двух линий, если они находились в одной комнате с другими людьми, их выражавшими. Психологи также обнаружили несколько десятилетий назад, что они могут усиливать или ослаблять склонность человека предлагать мнения, настраивая степень согласия слушателя. Другой эксперимент пятидесятых показал, что воспоминания человека варьируют сообразно аудитории, с которой ему нужно поделиться ими: покажите ему список «за» и «против» прибавки жалования преподавателям, и тот, что хочет произвести длительное впечатление, будет решать в зависимости от того, предназначено ли это мнение
В свете сказанного выше вопрос о задержке Дарвина становится менее удивительным. Знаменитая склонность Дарвина к самосомнениям, если маячат перспективы несогласия (особенно, как уже сказано, несогласия авторитетных фигур), лежит в глубине человеческой природы; возможно, величина её необычна, но, как таковая, она не удивительна. Ничего необычного в том, что он предпочёл потратить много лет, изучая моллюсков, чем обнародовать теорию, широко полагавшуюся еретической, еретической в том смысле, который трудно уловить сегодня, ибо сейчас слово «ересь» почти всегда употребляется иронично. Также ничего необычного в том, что Дарвин, в течение многих лет вынашивающий «Происхождение», часто чувствовал беспокойство и даже мягкую депрессию; естественный отбор «хочет», чтобы мы чувствовали себя неловко при обдумывании действий, предвещающих весомую потерю общественного уважения.
Что в некотором смысле удивительно, так это то, что Дарвин был непоколебим в своей вере в эволюцию, учитывая всеобъемлющую враждебность к идее. Преподобный Адам Седжвик, геолог Кембриджа, похвала которого так взволновала Дарвина на Острове Вознесения, нападал на «Рудименты» — брошюру 1844 года эволюциониста Роберта Чамберса. Обзор Седжвика книги Чамберса был искренен в выражениях: "Мир не может вынести переворота вверх тормашками, и мы готовы вести непримиримую войну с любым нарушением наших благопристойных принципов и социальных манер". Ободряющего мало…
Что Дарвину было делать? Стандартный взгляд состоит в том, что он колебался как лабораторная крыса, глядящая на пищу, взятие которой повлечёт удар. Но есть также менее распространённый взгляд: в ходе его знаменитого «объезда» с моллюсками (на случай, если издание его теории эволюции будет неудачным), он был занят прокладыванием пути для её возможного приёма. Видятся три аспекта этой стратегии.
Прежде всего, Дарвин укрепил свои аргументы. Будучи погруженным в изучение моллюсков, он продолжал собирать свидетельства для своей теории, в частности, опрашивая по почте продвинутых экспертов по флоре и фауне. Одна из причин успеха «Происхождения» состояла в тщательной подготовке Дарвином к наиболее вероятной реакции критики. За два года до публикации книги он справедливо написал: "Я думаю, что готовлюсь так, как готовился бы почти каждый, предвидящий серьёзные трудности своей доктрины".
Эта тщательность была следствием самосомнений, легендарной скромности Дарвина и серьезного опасения критики. Франк Сулловей, изучая как Фрейда, так и Дарвина, выработал своё мнение, сравнивая этих двух людей: "Оба они были революционерами, но Дарвин был необычно обеспокоен личными ошибками и был скромен до чрезмерности. И он построил новую научную теорию, которая успешно выдержала испытание временем. Фрейд, напротив, был чрезвычайно честолюбив и очень уверен в себе — самозваный «конквистадор» науки. Однако он развивал подход к человеческой природе, который был в значительной степени сборником психобиологических фантазий девятнадцатого века, выдающих себя за настоящую науку. [88]
88
опять же — закономерно; иначе и быть не могло. См моё примечание к "юности Дарвина" — А.П.
Рассматривая
Естественно возникает вопрос о том, может ли такая полезная неуверенность в себе, как бы ни болезненна она была, быть частью поведенческого репертуара человека, сохраненного естественным отбором, благодаря её успешности (при определённых обстоятельствах), для продвижении по социальной лестнице. И вопрос становится только более интригующим в свете роли отца Дарвина в деле формирования неуверенности в себе у его сына. Боулби спрашивает: был ли Чарльз "просто позором для семьи, и его отец это так сердито озвучил, или он действовал из благих побуждений?… Во всей научной карьере Чарльза, невероятно плодотворной и выдающейся, сквозит это вездесущее опасение критики, и от других, и от самого себя, и вечно неудовлетворённая жажда признания". Боулби также обращает внимание на то, что "покорное и умиротворяющее отношение к отцу стало второй натурой Чарльза", и предполагает, что на его отце, по крайней мере, частично лежит вина за «преувеличенное» почтение Чарльза к авторитетам и его "склонность принижать собственные достижения".
Предположение неопровержимо: возможно Дарвин-старший, внедряя этот источник пожизненного дискомфорта, действовал в соответствии с природным предназначением Родителя, знает ли он это или нет, настраивать души своих детей на способы, пусть болезненные, обещающие поднятие социального статуса. В этом отношении Дарвин-младший, воспринимая эту болезненную настройку, возможно, функционировал как должно. Мы предназначены быть животными эффективными, а не счастливыми. (Конечно, мы предназначены для стремления к счастью, и достижение эволюционных целей — секс, статус и так далее — часто вызывает ощущение счастья, по крайней мере, какое-то время. Однако, регулярное отсутствие счастья — это то, что удерживает нас на курсе стремления к нему, и тем самым делает нас продуктивными. Усиленный страх Дарвином критики держал его почти хронически дистанцированным от безмятежности и, следовательно, поддерживал его попытки достигнуть её).
Таким образом, Боулби может быть прав в том, что всё болезненное отеческое влияние на характер Дарвина нельзя называть очень патологичным. Конечно, даже то, что не является патологией в строгом смысле, может быть прискорбным и уместным для вмешательства психиатра. Но, возможно, психиатры могут вмешиваться более умело, когда им станет ясно, что данный вид боли уже «неестественен».
Второй аспект трехаспектной стратегии Дарвина должен был усилить его мандаты. Доверие растёт вместе с престижем — это банальность социальной психологии. Поставленные перед выбором — верить профессору колледжа или преподавателю начальной школы в некотором вопросе биологии — мы обычно выбираем профессора. С одной стороны — это правильный выбор, поскольку профессор будет прав с большей вероятностью. С другой, это лишь один из вольных побочных продуктов эволюции — рефлексивное почтение к статусу.
Как ни крути, а аура мастера — удобная вещь, когда вы пытаетесь передумать. Вот и моллюски: даже кроме того, что Дарвин узнал о них, он знал, что отчётливый вес его четырёх томов о подклассе Cirripedia прибавит престижа его теории естественного отбора.
По крайней мере, может быть справедливым предложение одного биографа, Питера Брента: "Возможно… Дарвин не тренировался на Cirripedia, он сдавал сам себе квалификационный экзамен". Брент цитирует общение между Дарвином и Джозефом Хукером. В 1845 году Хукер небрежно выразил сомнения в громких заявлениях французского натуралиста, который "не знает, кто такой Натуралист". Дарвин, в своей характерной манере, принял замечание близко к сердцу, чтобы поразмышлять над его собственной "самонадеянностью в накоплении фактов и размышлениях на тему изменчивости, не описав причитающуюся мне долю видов". Год спустя, Дарвин начал работать над темой о моллюсках.