Моральный патруль. ОбличениеЪ
Шрифт:
Белка внимательно смотрела на грудь-жердь, на которой сидела, поняла, что лучше Мир, чем Толстовская война, и прикрыла глаза, получала живительное тепло, цена которому в базарный день – цыганский конь.
Граф Яков фон Мишель в это время наступал на художника, размахивал шпагой, но не наношпагой, а — обыкновенной, потому что художник не представлял Космическую опасность, и масштабы панталонов художника не выходили за рамки морали.
— Сударь, вы испустили газы в присутствии дамы, нашей дамы, патрульной, и нет в Мире злодейства большего, чем испускание газов
Вы думаете: я художник, мне дозволено, даже глаза округлённые по чину.
Но я полагаю, что вы – преступник (Элен и Конан Варвар переглянулись, по их мнению граф Яков фон Мишель выступал отлично, выкачивал из нарушителя морали деньги), и не смешно, если я из великодушия отрежу вам правое ухо или левое яичко за надругание над благородством девушки.
Вам повезло, что вы испустили газы в присутствие амазонки, патрульной – у них эмоции на высоте, и нервы – платиновые канаты.
Если бы вы совершили подобный безнравственный акт на моей Планете Гармония, то убили бы благородную институтку своим пуком, или запятнали бы её честь, а после подобного запятнания девушке только одна дорога – в могилу к покойникам.
Если вы не встанете в позу, сударь, не возьмете в руки шпагу, то я не посмотрю на вас, что вы – художник, пусть – никчемный бумагомарака, дилетант от живописи, оттого, что не с Планеты Гармония, но маляр по холсту; и выпущу вам кишки, как гиене, что украла батистовый платочек – подарок моей матушки.
Вы еще не в позе, кабальеро?
— Ах, благородный монсеньор, не судите меня строго по законам военного времени морального патруля! – художник отпрыгнул, оступился на норе крота, взмахнул ногой – балерон. – Я бы с величайшим удовольствием встал в дерзкую позу против вас, и в руке моей сверкнуло бы лезвие танталовой шпаги, похожей на указующей жест правозащитника.
Но обстоятельства сложились неблагоприятно, и я психически не способен прикоснуться к шпаге, как, если бы мне в руку вложили записку о наследстве младшей из моих тетушек.
Трагическое происшествие детства, сломанная судьба, когда носом по жёсткому ворсу ковра – вот мой удел без шпаги.
Мне исполнилось в тот день восемь лет от роду, как Санте Клаусу на Рождество.
Батюшка мой – столяр (презрительная усмешка графа Якова фон Мишеля), матушка – прачка (граф Яков фон Мишель скривил губы в негодовании), но моя душа до восьми лет молчала в презрительной тишине Болонского леса воспоминаний о несовершенном, и в восемь лет я осознал – родился художником.
С чувством выпитого шампанского я вышел на магистраль, увертывался от омнибусов и карет; на углу, возле палатки с зефиром ко мне подошла женщина в цветастых, как у клоуна, одеждах.
Возможно, что – молодая, но для восьмилетнего мальчика — излишне, хотя я и отметил художественным взором выпуклости и впадины, белизну кожи и неестественный взгляд волчицы.
«Юноша! Хочешь покататься на козочке и посетить пряничный домик?» – женщина закатила глаза, будто озаботилась озеленением нашего города.
Мне польстило, что назвала меня, восьмилетнего, юношей; а упоминание
Чтобы доставить женщине приятное, оставить в её памяти добрые воспоминания о художнике, я пошел следом за женщиной в дремучий лес, который начинался за последним домом, за свалкой радиоактивных отходов.
Женщина легко перепрыгивала лесные завалы, казалось, что её не заботило – следую ли я за ней, или отстаю; я держался из последних художественных сил, и только вид оттопыренных ягодиц подталкивал меня в можжевельник – так солдата в спину подталкивают штык-ножом.
«Три года я ждала его предложения, и, когда дождалась, то все радости притупились, будто пилой по камню! – Девушка жаловалась на судьбу, а я радовался, что не я виновник её дурной жизни, и черпал силы из грации девушки, из её энергии, и из слабой надежды, что девушка зацепится шикарными одеждами за сук, оставит на дереве платье, и дальше пойдет по лесу зазывающе нагая, потрясающе потрясающая нервы молодого человека, нимфа, наяда, русалка. – Первый раз он пригласил меня на свидание в кафе «Рябинушка» – достойное заведение, с музыкальным аппаратом; и кухня – отличная, если конечно, кто понимает в привокзальных пирожках и рыбе.
Водку и коньяк подавали в кофейных чашечках, малюсеньких и больших, а радость – да потешание от тех чашечек намного выше, чем в лихорадке на сене.
Мы пили, кушали, становились роднее с каждой минутой, словно нас приговорили к пожизненной каторге в одной тюрьме.
В «Рябинушку» зашел мастеровой, заказал кружку пива, вылил в него пузырёк настойки боярышника на спирту, выпил залпом и просветлел лицом – включил себя в розетку.
Мастеровой в музыкальном аппарате заказал гимн Космодесантников – добрая песня, и слова из неё не вызывают у девушек покраснение щек и воспаление десен.
Мой кавалер задобрился, присел ко мне на коленки, шепчет в ушко; ласково щекочет усами, будто таракан на выданье:
«Душа моя, здесь – прелестно, но никто ноги мне не поцелует!
Возьмём бутылочку водки и – в лес, где дышится легко, а в кладовых Солнца полно ягод, грибов, сушеных белок и поспевающих зайцев с медвежьим мёдом.
Я проказник бедный, нет денег на нумера, поэтому лес – опочивальня!» — лицо моего кавалера пошло рябью, проступали разные черты – так рыба камбала беснуется на журнале с фотографиями.
С выразимым восторгом я взяла кавалера под руку – имя его даже не спросила, потому что счастливая до лихорадки; написала записку матушке, да с почтовым голубем отправила – лишь бы его не подстрелили Робингудовцы.
Через весь город в лес шли; всех повстречали, словно заранее оповестили о своём походе из «Рябинушки» на лесную лужайку, где лоси рогатые, а зайцы не страшатся поденной работы, и никто не упрекнет птицу лесную куском.
Я в те времена носила титул первой красавицы Области; сватались ко мне и из других Миров, предлагали огромные деньги на содержание, даже подробности расписывали красками по холстам.