Моральный патруль. ОбличениеЪ
Шрифт:
Когда у меня выпадали молочные зубы, мама привязывала нитку к маятнику часов – в маятнике запаяна урна с прахом моего деда, маминого отца, другой конец нитки к – моему зубу… и – нет зуба, как нет одежды на спящей натуристке пианистке.
Я верила, что часы – зубная фея, она по ночам щекочет зубы материнским молоком из большой вечной груди.
Мама обещала, что, если я по молодости лет сделаю дурное, или не подпишу обязательство на содержание её, то она ночью привяжет мою шею к маятнику и тогда – гордость моя и амбиции вылетят в трубу, а маятник
К концу жизни маменька промотала наше огромное состояние, даже разбила мою свинью-копилку, украла медяки – да пусть, мне не жалко, я медяки те хранила, чтобы папеньке и маменьке, когда усопнут – на очи возложить.
Матушка продала часы с маятником и прахом своего отца, – стыд позор; приобрела мундир поручика артиллерии и по подложным бумагам вступила в полк быстрого Космического реагирования.
Я молодая, здоровая устроилась шпалоукладчицей на железную дорогу имени Павки Корчагина, обшивала машинистов, танцевала балет в клубе и ждала тебя, единственного моего мужа – узнала бы из тысячи, потому что у тебя во лбу горит звезда, невидимая для других, но яркая для меня.
Ты – олицетворение часов с прахом моего деда, ты – маятник, а пень – часы.
Выброси гадость, иначе я ночью подложу под кровать березовых дров и приглашу на пир чертей».
Жена моя снова заснула, а я, обличенный, вынес пень на улицу и бросил в глубокий колодец, откуда днём доносились адские крики и зубовный скрежет – работали сантехники.
На следующее утро я ушёл в лес и рисовал пень, изображал, переносил на бумагу и на холст, будто возлюбленную жену и её любовника на руках бережно переношу с одной стороны шоссе на другую.
До встречи с пнём дела мои шли хорошо, словно не художник, а — маслобойня; я изображал передовиков производства, почётных жителей городов, политиков, простых трудяг, стариков – стариков выгодно рисовать, потому что много морщинок, и свет, будто трехрылая креветка, цепляется за каждую бородавку.
Член профсоюза художников-производственников, кандидат живописных наук, почетный член города Мизгирь – по трудам моим воздано, и ещё бы воздалось, если бы не встреча с прекрасным – пнём.
Он отнимал у меня почти всё время; я забросил портреты великих людей, все дни проводил у пней в лесу, мечтал, что они оживут и расскажут мне о безвременье.
Пень для меня стал единственным балероном в мире камнетесов и сталеваров.
Я воспарял, представлял, как на пень нападут лесные враги – грызуны, и я спасу пень от бесчестия – сожгу его.
Мысль о мировом господстве пней восхищала, я преображался, и нагибал макушки корабельных сосен.
Денежные мои дела пришли в упадок, заказчики называли меня подлецом, а затем меня выгнали из профсоюза, поставили клеймо тунеядца и порочного странного женоненавистника – так ветеринар клеймит курицу, как свинью.
Картины с прекрасно, душевно изображенными пнями не покупали, советовали мне из художников пойти в швейцары – продавать дамам подвязки; или осквернителем могил под
Осквернять могилы в грязи, под дождём, по мнению моих недругов – искусство выше, чем рисование пней.
Жена грозилась, что разведется со мной из-за пня и бедности, уйдет к кловуну-культуристу, даже на месяц пропала, но, когда вернулась злая, то называла клоунов не душками, а – пнями с моих картин.
Жизнь моя выкорчевана, как несчастный пень с голубыми очами.
Я оживляю пни в мечтах, представляю их спортсменами, политиками, журналистами, общественными деятелями на производстве.
Тайно от горожан, под покровом ночи – часто встречаю полночных маньяков, убийц, но они ко мне не подходят, опасаются, что ударю пнём, или выкорчую внутренности – ухожу в лес, дожидаюсь рассвета, а затем неистово, будто меня заколдовали в книжном шкафу, рисую пни.
Я верю, что наступит время, когда мои пни выйдут из тени, и каждый свободный художник, не украдкой, войдет в лес, оголится, пробежится нагой по росе, вспугнет белок диким разбойничьим свистом, наткнется на пень, и женится на нём, а затем с причудами и художественной правдой-маткой изобразит на холсте.
— Матку не трогай! Не в твоей компетенции женские секреты, мягкие, словно губы мамонта! – Элен поднялась, с сожалением затянула роскошь груди в бронелифчик – так солдат покидает родной окоп. – Наш командир справедливо предъявил тебе обвинение в безнравственности – рисуешь пни, а не наяд.
По своей величайшей доброте командир простил тебе испускание газов в присутствии девушки; не совсем простил, но указал, что рисование пней – более чудовищный моральный проступок, даже – бесконечно мучительный, сковородой по темечку в аду – и так вечно.
Если бы ты был богатый и не женатый, то я бы стиснула тебе руку перед алтарём, а после алтаря – всё остальное.
Но теперь, радуйся, если мы не придавим тебя – за моральное преступление — твоим же любимым пнём.
— Деньги на штраф имеются? – Конан варвар красиво вскочил – только что лежал расслабленной золотой ланью, а теперь – бык-яйценосец.
— Деньги? Откуда? Что деньги… — художник увернулся от падающей дубины (варвар дубиной предупреждал об ответственности). – На штраф наскребу по нычкам, по страданиям своим, и обнимемся потом на прощание, ведь обнимемся, взаправду – так Каин и Гретэль обнимаются на одной из моих первых картин?
Не любил я деньги, особенно, когда их много, даже три рубля вызывали у меня раздражение, будто я громко кричал, поводил плечами, словно балерина у мольберта, а затем мне три рубля в уши засунули, нарочно, чтобы я испытал дурное чувство раба.
Штраф! Да забирайте всё, господа патрульные! – Художник подпрыгнул синюшной алкогольной белкой – то ли с сарказом прокричал, то ли – по широте романтической души отказался по-княжески от богатств и безмолвным странником удалился в пустыню: — Ничто мне не надобно, даже объясню, как я серьезно задумывался о самоубийстве, да не сложилось, как не складывается лестница без перил.