Море и плен
Шрифт:
Вся группа кораблей эскадры прибыла в залив на сутки раньше эсминца, но это не помешало „Безымянному” и „Охотнику” быть в числе отличившихся единиц морских сил Советского Союза. Во времена Сталина — все было хорошо лишь бы не упустить поставленной цели.
На второй же день из Москвы пришло распоряжение, что маневры еще не окончены и, что морские занятия будут продолжаться, независимо от метеорологических условий.
На другой день стало известно в штабе, что за время отсутствия в морс эскадры, военный совет приказа.! хомандиру маневров, не допускать во время тренировочных
Так, многим и многим бывалым черноморцам стало известно, что эсминцу ..Незаможник’* было дано приказание — стрелять и он произвел против воли своей несколько выстрелов боевыми зарядами, в район татарского поселка „Братсньевка”. Политические руководители флота, зашли так далеко что в их глазах строевой командир становился ничто.
Штабу противоздушной обороны (ПВО), находившемуся на Малаховой Кургане, было строжсйше наказано фиксировать боеспособность, не только наземных и воздушных сил, но и морских. Роль Штаба была настолько велика, что комиссар ПВО зачастую подменивал не только командование маневрами, но и самого командующего флотом.
Отсюда, как результат этого контроля и партийно-политического наблюдения, роль командира сводилась к нулю.
Одной из жертв такого контроля в этих довоенных смехотворных маневрах оказался Комбриг Мухин, начальник Каченского аэродрома, который выбросил с гидропланов около восьмисот парашютистов, из которых более четырехсот разбились на смерть. Причиной гибели этих молодых людей были сами парашюты в которых не раскрывались страпила.
Этот недосмотр, стоивший больших жертв, в Кремле был причислен к вредительскому акту контр-револю-ционммх элементов.
Командир Мухин был причислен к врагам народа, и, позднее расстрелян НКВД, а сами маневры приостановлены на неопределенное время. Горячка с муштровками
и боевой тренировкой утихла и началась обыденная суета в перемещении команд рядового состава и чистка офицерства в местном гарнизоне.
Матросы и командиры обновленных экипажей стали получать от своего „нового” начальства короткосрочные отпуска. Благожелательно относилось к получившим отпуска даже и Главное Командование военно-морскими силами Севастополя. Даже матросы, имевшие за время маневров дисциплинарные взыскания, получили помилование и могли пользоваться отпусками наравне с остальными стахановцами социалистической России.
Что касается городской жизни, то она ничем не изменилась за время отсутствия матросов в море: население иопрежнему ощущало во всем недостаток, особенно в пищевых продуктах и одежде и матросы могли выменивать как и прежде свои жировые пайки и одежду на водку'. хотя этот товарообмен строго наказывался местными властями вплоть до осуждения военным трибуналом.6)
• •
Пострадавши» от мины „Охотник” был отремонтирован, под личным контролем партийной организации докеров — в пять дней.
К моменту спуска на воду, командующий позаботился о его награде и на верхней койме обычного военноморского флага, теперь закрасовался орден „Красного знамени”, называемая гражданами города, „бляшка”, за понесенные жертвы в мирное время.
Но корабль был но только внешне красив;
Появившийся в те времена у руководителей партийно-политического аппарата военный психоз для моряков был непонятен и мало кому приходило в голову его разгадывать. Мне же. по долгу службы приходившемуся вращаться с некоторыми высшими и старшими морскими чинами, иногда были известны засекреченные параграфы кремлевских директив флоту и кабинет одного из старших помощников Командующего был для меня всегда открыт.
Однажды, зайдя туда, я застал начальника оперативной службы, моего близкого друга, М. Орлова. На этот раз, он почему то встретил меня холодно. За время моего пребывания в море, Орлов сильно переменился и вместо дружеского ко мне отношения, я встретил сухую официальность. В беседе Орлов мне сообщил, что хотя я перемешен с эсминца на тральщик „Че-27", старшим офицером, но он этого перевода не желает и добьется у военного совета оставления меня на „Безымянном”, куда он сам переводится на место капитана Серова.
Сообщив ему и о своем желании — остаться на эсминце, я попросил Орлова поинформнровать меня: „чем вызвано срочное перемещение командного состава с корабля на корабль, а из штаба на воду...”
Помолчав немного, Орлов сказал,
— Все , что вы услышите от меня здесь, прошу не разглашать никому. Есть срочная радиограмма от Нар-комфлота: „поскольку в водах Балкан хозяйничают немецкие подводные лодки то и имеются уже сотни жертв, которые, не исключена возможность, могут появиться и на Черном море. Командующий приказывает возобновить морские маневры и часть кораблей вывести из укрытых бухт”.
От себя Орлов сообщил, что все надводные и подводные боевые единицы на днях должны будут оставить гавани Севастополя, так как в кругу Адмиралтейства упорно поговаривают о возможности войны с Германией и, что все распоряжения теперь исходят не от ЦК(а) коммунистической партии, а от самого „вождя” Сталина.
Сообщая о возможности войны, Орлов заметно волновался, повидимому не допускал мысли, что на нашу родину может обрушиться этот ужасный кровавый гитлеровский поход и хотя это известие взволновало не мало и меня, я не хотел верить в неизбежность этого ужаса. Наступал и у меня момент, когда я должен был похоронить личное „Я” и начать жить только для отцовской родины.
Что-же касается рядового и младшего начальствующего состава, то они узнали всю правду о красных делах Москвы, только в тот день, когда Западные границы Советского Союза были, без всяких препяствий, открыты для гитлеровских бронетанковых армий и только тогда, когда сам Гитлер заявил во всеуслышание своему вчерашнему кремлевскому коллеге Сталину о крестовом походе на Восток, т. е. на коммунизм.
Этот злопамятный день гитлеровского нашествия на земли России для моего народа останется проклятой датой страданий, а для подростающего поколения вечной памятью о павших черноморцах при обороне Севастополя, по вине гибельной и бездарной стратегии Иосифа Джугашвили-Сталина, имя которого в веках Судет произноситься только с ненавистью.