Моряна
Шрифт:
Лошадь была уже на льду, она только никак не могла вытащить из воды сани; оглобли поднимали на ней хомут, который, наверно, душил ее, и она высоко вскидывала голову, отчаянно мотала ею.
Но вот лошадь взбешенно рванулась и выбросила сани на лед.
«А где же Васька? — Дмитрий посмотрел вдоль разводины. Василия не было видно, не было его и на льду. — Может быть, он лежит в санях?..»
Исходя паром, лошадь беспокойно озиралась по сторонам; потом, вздернув голову и задрав хвост, понеслась к берегам,
— Ры-ы-жий! Ва-аськ! — хрипло закричал ловец. — Ва-аськ! Ры-ы-жий!
Он напряженно заработал ногами, крепко ударяя ладонями по воде.
«Надо догнать лошадь, — решил Дмитрий. — Непременно догнать!»...
Лед совсем близко.
Проклятые штаны! Они тянут и тянут ко дну, не дают как следует двинуть ногами.
И ловец еще сильнее забил руками по воде.
Вот и лед. Хватаясь за его края, Дмитрий приподнялся, но лед рухнул, и ловец с головой ушел в воду.
Остро кольнуло в груди:
«Неужели пропал?»
Он свирепо рвал руками воду, чтобы выплыть наружу и вдруг ударился головой о что-то твердое.
«Подо льдом! — внезапно ожгла его мысль. — Пропал!..»
В загоревшемся мозгу стремительно пронеслись отец, мать, Василий, Глуша.
«Эх, Глуша!.. — Сердце у него дрогнуло. — Пропал!.. Погиб!..»
Дмитрий исступленно метнулся и снова ударился головою о лед. Взбросив руки, он уцепился за шершавое подледье и, перебираясь по. нему, быстро двинулся в сторону.
Неожиданно подледье оборвалось, и Дмитрий выплыл на поверхность разводины.
Он рванулся к кромке и выбросился на лед.
Дмитрий жарко дышал. Все его тело корчилось в судорогах, и голова беспомощно никла ко льду.
Вдруг он вскочил и изо всех сил пустился бежать...
Ни о чем не думая, он несся напрямик и тяжело, громко дышал.
Вскоре ловец разглядел впереди лошадь.
«Может, это Рыжий, а в санях Васька?..» И, напрягая последние силы, он попытался нагнать лошадь.
Но она продолжала уходить вперед.
В мутном рассвете забрезжил огонь маяка.
«Добежать бы до Егорыча, — мелькнула у Дмитрия мысль о маячнике. — Эх, добежать бы!»
Огонь открывался все шире и шире.
Теперь маяк уже окатывал льды приметною, мутно-белой полосою света; льды слегка блестели, и по ним черной тенью, словно в тумане, металась лошадь.
Одежда ловца, обмерзая, казалось, срасталась с кожей; шерстяные чулки его стали точно деревяшки и громко стучали о лед.
На непокрытой голове Дмитрия болтались ледяные сосульки, они больно драли волосы.
Продолжая бежать, ловец широко размахивал руками, оттого оледенелая рубаха и штаны нестерпимо рвали его кожу.
Он ложился на лед и катался по нему, чтобы обмякла одежда и не обдирала тело.
Вскочив, он опять бросался бежать.
Маяк был уже близко, он поливал ловца тусклым, матовым светом. Заскорузлая
Глава четвертая
Глуша долго не могла уснуть; Дмитрий обещал еще вчера вернуться с моря, но прошел день, и наступила эта грозная шурганная ночь, а его все не было.
Ветер тревожно стучал в ставни, шуршал по ним снегом и заунывно гудел в трубе.
На столе мигала пригашенная лампа; в ее стекло то и дело выскакивал тонкий и длинный язычок огня, он на миг освещал низкую, в желтых обоях комнату.
Ветер настойчиво выдувал из дома тепло; поздно вечером Глуша жарко натопила камышом печку, в комнате сначала было душно, будто в бане, а теперь стало нестерпимо холодно.
Глуша дрожала и куталась в одеяло, натягивая его по самый подбородок.
Рядом с ней лежал рыхлый и неподвижный Мотя.
Он обычно с вечера сразу засыпал, оставляя ее одну в тоске и думах.
И Глуша, как и сейчас, долго не засыпая, лежала в постели, разглядывала выбеленный потолок и старалась найти в нем хоть какое-либо темное пятнышко, чтобы задержать свой взгляд и думать, думать без конца.
Семь годов мучается она с Мотей. Что только не предпринимала Глуша, чтобы сделать здоровым своего слабосильного мужа. Она поила его по наставлению бабки Анюты парным молоком — не помогло. Она в течение нескольких месяцев готовила ему всю пищу только на подсолнечном масле — тоже не помогло. Тогда Глуша, прослышав о некоем прозорливом казахе Сандже, поехала под Гурьев. Костлявый и бритый Санджа, сидя в темной кибитке на корточках и стукая палочкой о какую-то железину, велел ей поить Мотю тюленьим жиром — и это не помогло!..
Мотя не обращал внимания на заботы Глуши: он напролет просыпал не только целые ночи, но часто спал и после завтрака и после обеда.
А однажды, вскоре после их свадьбы, были они в гостях у соседей на крестинах. Сосед, Павло Тупонос, часто и до этого не давал прохода Глуше, а тут — как выпил, так и начал приставать к ней. Глуша пожаловалась Моте, а тот только рассмеялся.
Ловцы частенько намеренно приглашали в гости Мотю с Глушей. Споив его, они приставали к ней, пытались обнимать, но она вырывалась и убегала домой.
На ее жалобы Мотя спокойно отвечал:
— Ну и что же из того, коли помял он немного тебя, — не убудешь от этого.
— Да он, Мотя, хотел... — недоговаривала Глуша и заливалась слезами.
Иногда в ответ на эти слова Мотя необычно сердито кричал:
— Ты, должно быть, хотела, а не он!
— Нет, Мотя, — и Глуша нарочно рассказывала все подробности того, как приставали к ней ловцы, надеясь возбудить в муже ревность.
Но он, как и всегда, безразлично выслушав ее, говорил, шумно позевывая: