Московские эбани
Шрифт:
— И где ж ты Пижама, ты этакая, — чувствуя, что все равно она не разберет всего сказанного им, спросил Борис: — говорить по-русски научилась?
— Университет. В Россия. Владивосток. Хорошо?
— А в Москве не была еще? — спросил Вадим.
— Не заработала. Москва много денег надо.
— Хорошо. — Выдохнул Борис, — Что ещё не заработала.
— Хорошо, хорошо. — Закивала Пинджо.
Борис с трудом удержался, чтобы не взвыть от её «хорошо». Он взглянул на Вадима. Вадим пил пиво и о чем-то сосредоточенно думал.
— И что покупают? — спросил он, кивнув в сторону зала, не оборачиваясь.
— Покупают.
— А кто покупает?
— Те, кто находит свое, как это… свое состояние, тот и покупает.
— Деньги что ли?
— Нет. Внутри. — Пинджо указала ладонью на свою плоскую грудь.
— Первый номер, — цинично подмигнув Вадиму, указал на её грудь Борис.
Но Вадим не поддержал его настроения. Чтобы Пинджо не отвлекалась на подобные шуточки, сделал несколько шагов в сторону от Бориса, как бы уводя её, и спросил:
— И дорого платят?
— Нет. Столько сколько стоит.
— То есть, цена стабильная?
— Нет. Это не как у вас. Платят столько, сколько, считают, что могут заплатить за свое состояние. Состояние внутрь… внутри…
— Души что ли?
— Да. Душа. — Закивала Пинджо.
— И за что же заплатили больше всего? — спросил он, беря со стеклянной столешницы низкого столика толстый каталог.
— Больше… — Пинджо задумалась. — Больше… — она взяла каталог из его рук и, пролистав его, указала прозрачно-серую фигуру, сидевшую на коленях и уткнувшую лицо в ладони.
Этот рисунок явно изображавший скорбь и плачь, по мнению Вадима не отличался особой оригинальностью.
— И сколько же заплатили за него в долларах? — спросил он.
— Семнадцать тысяч. — Скромно ответила Пинджо.
— Че-его? — вскочил с дивана Борис и уставился в рисунок. — И это за такую ерунду? За бумагу-то?
— Надо было очень.
— Зачем?! — хором воскликнули Борис и Вадим.
— Прекратить.
— Что?!
— Состояние. Деньги, не цена. Деньги откупиться. Деньги как жертва… Жертвоприншен… — с трудом подбирая нужные слова, пояснила Пинджо.
— Не фига себе, что тут твориться! — Борис отступил и снова плюхнулся на диван. — Куда мы попали! Ты понял, Вадь! Мама! Забери меня обратно! залпом выпил ещё кружку пива и замер, вперившись в высокий, зеркальный потолок.
— Понял. — Сухо кивнул Вадим и, уже обращаясь к Пинджо, спросил, — Все они чему-то соответствуют? — И не дождавшись ответа, не оборачиваясь, лишь рукой указывая на ту стену зала, где висело бросившееся ему в глаза изображение картофельно-танцующей сущности, еле молвил, в тайной надежде, что Пинджо не расслышит, не сумеет понять и ответить, сомневаясь, а стоит ли спрашивать: — А та, земленисто-зеленая баба, стриженная "под Ваньку", что означает?
— Печорин. — Кратко ответила невозмутимая Пинджо.
— Что? Как это Печорин?!
— Я русска литература изучал. Я вижу. — Утвердительно кивнула Пинжо.
— Не изучал, а изучала. — С трудом, подавляя раздражение, прицепился он к её не правильному произношению.
— Нет. Изучал. — Упорствовала Пинджо. И пояснила, — Я тогда мужчина был.
Вадим отшатнулся.
— Так ты трансвестит?! То есть… как его? — Вадим замотал головой, силясь понять, кто же стоит перед ним.
А Пинджо, совершенно не меняясь в лице, с мягкой улыбочкой, медленно поясняла. Я — богатый семья. Но не очень. Я мог учиться только
— О боже. Ты ещё скажи мне, что труд сделал из обезьяны человека, и тогда я все пойму.
Кондиционеры работали исправно, в помещении было прохладно, но Вадим, отдуваясь, утирал пот, пот катил по лицу.
— Не труд. — Спокойно, словно робот пояснил, или пояснила Пинджо, Просто человек должен трудиться, чтобы делать добро для всех живых существ. А не для денег, как у вас любят трудиться. У нас в Таиланде никто никогда не знал, что такое голод. Крышу над головой тоже можно всегда найти. У нас трудятся с мыслью, что делают добро и не считают, сколько за это получат. Если считать всегда — можно сделать ошибка. А я не мог делать добра, когда я мужчина, но нужен была женщина, чтобы танцевать в шоу.
— Танцевать?! В шоу?! — Вадиму казалось, что лицо его окаменело в старчески усталой гримасе. — Так, где же в этом добро? — еле просипел он, чувствуя, что навалившая на него старость не разглаживается.
— Красота. Красота — это тоже добро. Поэтому, когда я встретилась с леди Тори я пошла с ней.
— Ну… ты и философ Пин, как тебя там дальше…
— Философка, — поправила его Пинджо. — Но это не я. Мы все так думаем. Так у нас главное. У вас — религия, а у нас философское учение Будды. Будды-понедельника.
— Че-его?! Понедельника?
— Да. Будды разные бывают. У нас — понедельника. У нас король родился в понедельник, — и Пинджо показала, а может быть, все ещё показал, медальон, что висел у него на шее.
Вадим разглядел худого человека в острой шапке, сидящего по-турецки и не понял — кто это: Будда или король, — но закивал по-тайски, сказал: «Хорошо», сам от себя обомлел, сосредоточился и спросил:
— Так почему же Печорин?
— Печорин типикул. Печорину все равно, кому больно, а кому нет, ему самому не больно. Он ломает крылья птицы и думает, что ломает крылья птицы, но не думает, что ей больно. Он наступает на живое, но не чувствует, что это живое, потому что у него очень крепка пятка. Ничего не чувствует про другого. Идет и не смотрит куда ступает. Хочет — танцует — не больно. Ему не больно, хотя он думает, что должно быть где-то когда-то больно, но думает, говорит, а не знает, что такое боль. Боль больше, чем танец боли. Как говорила Ви-Тори: искусство, это то, что больше искусства. Печорин не больше, чем тот, который о нем написал. Печорин лишь танец, танец отказа от боли. Танец… как его имя?
— Лермонтов. — Машинально произнес Вадим.
— Печорин типикул танец отказа от боли Лермонтовых. Но если не знать про автора — а брать самого человека, каким получился — то получается танец поиска боли и её отсутствия в нем.
Чувствуя, что сейчас взвоет как от зубной боли от такого разговора, да что там взвоет, зарычит, разнесет все в клочки, Вадим лишь выговорил:
— Пиво давай.
Пинджо исчезло из затуманенного поля зрения, но вскоре перед ним возник поднос полный банок с немецким пивом. Он открыл одну и влил в себя. Он открыл другую, но пить больше не хотелось.