Московский Ришелье. Федор Никитич
Шрифт:
— Или у вас нет крепкого мужа? Мне ведомо, что на Москве любят князя Шуйского, и народ пойдёт за ним.
Филарет с сомнением покачал головой.
— Шуйский захочет престола себе. Станет ли он сражаться за сына польского короля?
— Ты думаешь, Шуйский сядет на престол? Возможно. Но чем он крепче Бориса? Смута разгорится сильнее прежнего, и Шуйского скинет тот же народ, что возвёл его на трон.
— Дадите нового самозванца?
— Вы сами его найдёте и снова станете просить у нас на царство себе Владислава.
Филарет молчал, но в мыслях своих всё более укреплялся, что Руси нужен царь, который дал бы ей порядок и тишину. Пусть это будет польский Владислав,
Вскоре после разговора с Сапегой Филарет выехал в свою Ростовскую епархию. На душе было беспокойство, которое он не умел себе объяснить. Дорогой это чувство усилилось. Он увидел, как в одной вотчине хозяйничали полячишки, кругом стоял крик, в котором ничего нельзя было разобрать. Колымагу окружили крестьяне из ближних домов, прося защиты. Пока Филарет слушал крестьян, к нему подскочили два поляка. Они были в поношенных камзолах, но держали себя как господа.
— Паны-добродеи, пошто в сей вотчине стоит плач великий? — спросил Филарет.
— Тебе помстилось, поп! — грубо возразил один из поляков. — Езжай себе мимо да не оглядывайся!
Второй поляк накинулся на кучера:
— А ты, пся крев, куда оглобли заворотил? Коли не разбираешь дороги, то сидеть бы тебе не на козлах барских, а на конюшне волам хвосты подтирать!
Чтобы смягчить впечатление от наглой грубости своего собрата, поляк достойного вида вежливо заговорил с Филаретом, объясняя, что это селение отошло в царскую казну, а царь подарил его друзьям-полякам.
Филарет печально посмотрел на крестьян, которым он ничем не мог помочь. Он ещё не знал, что разорение коснулось не только Московии, но и понизовых городов и селений. В уме мелькнуло: «То ли будет, ежели на русское царство придёт польский король!?» Но он отогнал от себя это остережение, вспомнив слова Сапеги, что при Владиславе станет больше порядка, чем при самозваном царьке. Поляки любят порядок во всём, они добрые хозяева.
Однако вызывали сомнение и не давали покоя душе иные мысли. «Что проку от такого порядка, ежели на Руси будут царить чужеземцы? И как же твой давний замысел — утвердить на царстве династию Романовых?»
Филарет прятал эти мысли в тайниках души, таил, казалось, даже от самого себя. Никогда не заводил он этих разговоров с братом Иваном, а жене Ксении даже не намекал, она и без того во всём видит опасность для своего дорогого сына Михаила.
Так он и жил в двоемыслии, волей или неволей выполняя завет своего древнего прародителя Фёдора Кошки: «Кошка против силы не пойдёт».
ГЛАВА 49
НА ПИРУ У САМОЗВАНЦА И ПРЕДЧУВСТВИЯ ФИЛАРЕТА
В Ростове Великом, как и в сийской ссылке, Филарет должен был подчиняться однообразному ритму жизни с той лишь разницей, что в Антониев-Сийском монастыре он был вынужден ходить в церковь и тяготился службой, а в Ростове полюбил её. В эту минуту хоть и вынужденного возвращения он с радостной душой смотрел, как золотились купола ростовских церквей. Ему здесь легко дышалось. Он с нетерпением ожидал, когда войдёт в свои уютные покои, помолится с дороги.
И вдруг царский гонец на верховой лошади остановил его карету. Письмо царя повелевало ему немедленно вернуться в Москву. Это встревожило и удивило Филарета, но, подумав немного, он успокоился. Лжедимитрий часто бывал непоследовательным: задумает одно, а делает другое. А ныне он был ещё и под опекой Марины, которая явно не жаловала Филарета.
Зачем и куда его зовут, он узнал только при
У дверей нового дворца Филарета встретил Басманов. Он был в красном польском камзоле и держался точно иноземец. Басманов почтительно поклонился Филарету.
— Вам, владыка, надлежит быть впереди важных особ, приглашённых к столу царя.
Далее его повёл юный князь, белобрысый Хворостинин, и стал показывать ему новые, роскошно отделанные покои царя. Двери, наличники и оконные рамы были из чёрного дерева. Дверные петли и засовы у окон — золотистые, шкафы и столы тоже из чёрного дерева. Печи были зелёные, до половины обнесённые серебряными розетками. По пути в столовую находилась большая зала, вся заставленная шкафами и поставцами с золотой и серебряной посудой. У стен стояли серебряные бочки, стянутые золотистыми обручами, чаны тоже из серебра, несколько сосудов, а в углу — большой серебряный дельфин, из ноздрей которого струилась вода, и три раковины: золотая, серебряная и перламутровая.
Вся эта роскошь била в глаза и казалась вычурной. Той же аляповатой пышностью поразила Филарета и столовая. Она была обита богатой персидской тканью, обшивка у дверей и окон была парчовой. Но особенно впечатлял престол в виде чёрного бархатного навеса, украшенного по швам золотыми галунами. Под навесом был ещё один престол — серебряный, золочёный. Рядом расположился стол на серебряных орлах вместо ножек. Он был накрыт шёлковой, шитой золотом скатертью и предназначался царю. По левую руку стоял другой стол — для важных поляков, как понял Филарет, когда увидел сидящих за ним пана Юрия Мнишека, отца невесты, его родственника князя Вишневецкого, посла Николая Олесницкого и ещё каких-то важных панов. За третий, менее пышный стол посадили Филарета — рядом с князьями Мстиславским, Шуйским, Голицыным, Хворостининым и менее знатными боярами. На столах стояло по большому блюду с хлебом. В вазочках помещались изысканные блюда польской кухни: разнообразные соусы, кусочки ростбифа — жареного мяса, сочившегося кровью.
В стороне на поставце был установлен зажаренный телёнок, украшенный зеленью. Стены поставца составляли серебряные и золотые львы, единороги, лошади, олени.
Вошёл самозванец в венгерском наряде, который он особенно любил. Ментик [30] скрадывал его телесный недостаток — коротковатость левой руки — и придавал ему молодцеватый вид. На ментике из бежевой голландской ткани красовались золотые застёжки. Все встали при появлении царя и поклонились ему, но поляки сделали это как бы нехотя и малым поклоном.
30
Ментик — гусарский мундир с меховой опушкой, который носился большей частью внакидку.
Когда самозванец сел за свой отдельный стол, стольники подали каждому гостю чашу с вином. Боярин Мстиславский провозгласил тост:
— Будь здрав еси, великий государь. Не токмо синклит, но и вся Москва ныне молится о твоём здравии.
Мстиславский хоть и не был речист, но здравицу царю умел сказать вовремя. Самозванец поднял чашу с вином.
— Верю, боярин, от души твой заздравный тост. Службе твоей верю и доброй воле. Тебя не станет на злое.
Он осушил чашу с вином, за ним последовали остальные. Закусывая, самозванец время от времени бросал зоркие взгляды на гостей.