Москва-Лондон
Шрифт:
— Землею сосед батюшки твоего… — добавила дебелая двадцатипятилетняя Манька, по прозвищу Конь. — Ой, не к добру гостинчик-то сей… не к добру… всей шкурой своей чую…
Весь день до глубокой ночи пили да ели высокие гости вологодские,
а когда наутро сели вновь за стол, Петрунька, подкравшись к приоткрытой двери, услышал такой вот разговор:
— Так что сбирайся, Василий Андреевич, на Москву.
— Пошто так, боярин Борис Агафонович?
— Такая уж служба тебе государева вышла — пушной налог в государевы кремлевские закрома от всей Вологодщины за год свезти. Я столь великую казну до места
и за службу сию авось и отметит тебя… прещедро… как всегда… Свой какой ни есть товарец заодно прихвати, да и мой не откажись взять — Москва зимою что волк голодный: камнем закусит, глиной запьет… Жену свою богоданную, Анфису Серафимовну, да чад своих на Москву попутно и свози: когда еще подобная оказия выпадет? То-то веселье им подаришь, заслужили, поди. Ну, само собою, стрельцов-охранников тебе своих дам, а ты уж сам добавишь, коли мало покажется, из челяди своей, оборуженной не как попало. Ну да службу дворянскую ты получше меня ведаешь… А теперь, помолясь, испьем да откушаем от яств сих…
…И вот наступил тот день…
В Сретенье88 на рассвете большой обоз из двадцати семи саней покинул Комельский посад, что в полтридцати89 верстах от Вологды.
Петрунька с отцом ехали ве
рхом конь о конь впереди всего своего санного поезда. В больших санях, крытых медвежьими шкурами, со всеми возможными для подобного путешествия удобствами разместилась Анфиса Серафимовна со своей семнадцатилетней дочерью Ольгой, а правила парой крепких молодых лошадей Манька Конь в большом тулупе и в высоком мужичьем шлыке90. По обеим сторонам обоза и в его хвосте ехали верхом вооруженные до зубов стрельцы в шишаках91 и кольчугах.
— Словно войско походом идет! — ликовал Петрунька.
— А ты — воеводою над ним! — ласково улыбался отец. — В таком походе чрез дебри лесные войско, однако, идет не шибко, но кучно и обережно. Воеводы тоже при своих местах сидят, не высовываются без толку. Мы же с тобою, кажись, на полверсты войско свое опередили. Обождем его тут малость…
Они остановились на крутом повороте узкой дороги, едва приметно струившейся между вековыми деревьями. Вдруг откуда-то из-под снега или прямо из стволов деревьев (так, по крайней мере, показалось тогда Петруньке) выскочили какие-то бородатые огромные люди с топорами, кольями, вилами, боевыми шестоперами92, косами, осилами93, большими ножами, а то и просто с дубьем в руках…
— Станичники!94 — в ужасе закричал Петрунька. — Тятенька!.. Стрельцы!.. Эй, стрельцы!.. Где же вы?!..
…Петрунька едва поднялся на одеревеневшие ноги и всем телом прижался к дереву, крепко обняв его. Наверное, только сейчас, когда сознание наконец начало возвращаться к нему, он впервые со всей остротой понял, что остался вдруг совсем один на белом свете, и стало ему так жутко, что силы, казалось, вот-вот покинут его…
— Проклятые!.. Проклятые!.. — выстукивал кровоточащими зубами Петрунька. — Волки!.. Лешие!.. Исчадия!.. Геенна на вас огненна!.. Воры-ы-ы!.. Проклятые!.. Тятенька!.. Маменька!.. Сестричка!.. Вы ведь уже в раю? Скажите Господу Богу про меня… Не хочу я оставаться тут… Мне страшно… один
И он вдруг отчетливо услышал, что ему ответило чье-то далекое завывание…
Или — плач?..
Или — зов?..
— Волки! — в ужасе прошептал Петрунька. — Лешие!.. Ведьма!.. Матуш-ка-а-а!..
И он бросился было бежать, но провалился в глубокий снег. Выбираясь, он увидел широкий след санных полозьев, а между ними — отпечатки копыт лошади.
Стараясь наступать на лошадиные следы, Петрунька вместе с ними долго, быть может, верст десять (сто верст, показалось ему…), петлял между деревьями, пока вдруг не натолкнулся на что-то и не упал на примятое сено. Он вскочил на ноги и обомлел: он стоял на тех же санях, на которых его везли куда-то в лес, а та же самая лошадь стояла у большого и бесформенного стога сена и спокойно пережевывала примерзшую свою пищу. Вожжи
и кнут были накинуты на высокий передок саней…
А где же их хозяин, что едва не убил Петруньку?
Не дай бог — тоже где-то здесь… сатана?!..
Петрунька в ужасе зарылся в сене и замер…
Никого…
Тихо — аж в ушах звенит…
Но вот он почувствовал, что страх, словно туман на ветру, начал рассеиваться, и на его месте теперь прочно обосновалась отчаянная мысль — бежать, бежать, пока не выпрыгнул из земли этот страшный леший! Бежать!
Петрунька осторожно вылез из своего укрытия и осмотрелся, напрягая зрение избитых глаз и стоя на четвереньках, словно молодой волчонок
на первой охоте…
Вокруг стога, шагах в тридцати от него, расположились землянки с низкими треугольными деревянными входами и с дверями, больше похожими на прикрытия лазов. Из всех землянок торчали невысокие трубы печей, но ни одна из них сейчас не топилась, и трубы постепенно заваливались снегом…
Так вот оно какое — становище лесных разбойников!
Словно звери, зарылись в землю!..
Не звери — дьяволы!..
Звери такое не творят…
Дьяволы!.. Дьяволы!..
Все двери землянок были приоткрыты, а входы-лазы завалены сеном.
Петрунька, согнувшись, бросился к одному из этих дьявольских жилищ и распластался возле самого лаза, затаив дыхание и весь уйдя в слух.
Вдруг он услышал какое-то прерывистое рычание…
— Медведь! — прошептал он сам себе…
Он еще сильнее вжался в снег, затрепетав всем своим телом.
Рычание, только слабее первого, повторилось снова.
Нет, на медведя не похоже…
Петрунька осторожно встал на четвереньки и прижался ухом к сену.
Вдруг он вскочил на ноги и скорее всего засмеялся бы, если бы не острая боль, пронзившая все лицо…
— Храпят… станичники… дьяволы… — снова самому себе прошептал Петрунька.
А вот другая землянка… еще… еще… еще…
Ого — сколько их тут… дьяволов проклятых…
Храпят…
Возле одного из лазов он вновь упал на снег — оттуда явственно доносились обрывки человеческого разговора:
— Не брыкайся… корова… от меня не отобьешься… сама пластайся,
не то придушу… Всем стадом нашим мять тебя снова будем… покуда телка твоя тут не объявится… Ну!.. То-то же…
Петрунька все-таки слегка усмехнулся — ишь ты… корова… телка… скотий двор у них там, что ли… а то — мужик с бабою возится… знамо дело…