Мост через время
Шрифт:
Собственно, ничего другого, как уже сказано, у нас и нет, кроме случаев, штрихов, мнений. Но в некоторую последовательность они все же выстроились, хотя и не сами по себе, а с помощью иногда отступлений в прошлое, иногда заглядываний в будущее, иногда титовских и не только его «топляков».
Дед Гроховского по отцу, участник польского освободительного движения, был в 60-х годах прошлого века сослан в Сибирь вместе с женой и так потом и не вернулся в Польшу. Другой дед, по материнской линии, – сельский дьячок, многодетный, полунищий. «Невелика фигура в компании носителей опиума для народа», успокоил Гроховский жену, заполняя очередную, в очередной раз потолстевшую анкету, где вопросы дорылись уже и до дедов. Но оба поняли, что вот он уже и на крючке: обнажилось пятно в его
Мать – домохозяйка, братьев двое, старших, сестра одна – Катя, младшая. Любил Павел только маму и сестру, остальное семейство и вообще всю свою родню вспоминал неохотно. И детство не любил вспоминать, недоброе оно было. Отец не жаловал сыновей и за них – жену: ему, видите ли, дочь подавай! – и помягчел только, когда появилась Катя. Бабушка, даром что сама когда-то пострадала за справедливость, тоже обижала православную невестку; спохватившись, страстно, по-польски страстно вымаливала прощение, целовала у невестки колени. Друзей в детстве Павел не завел, рос дичком, в сообщества парней по признаку «наш поселок», «наша улица» не входил. Дрался часто. Сам никого не задирал, но когда видел, что драка неминуема, бил первым, без предварительных, как заведено у мальчишек всего мира, угроз. Бил жестоко, бешено, всегда с выдумкой, с маневром, ошеломлявшим забияк, и прежде всего надежно выбивал их вожака. Разумеется, и сам бывал бит с большой злобой.
В пятнадцать лет уехал на самостоятельное житье в Москву, поступил учеником, «мальчиком» в аптеку.
Среди отличий Гроховского от других добившихся большого успеха конструкторов авиационной техники есть определенно, по-моему, связанное с этим еще в детстве проявившимся характером «одинокого волка». Отличие, дающее если не ключ, то, во всяком случае, зацепку для возможного понимания как его исключительной судьбы, так и совершенно несогласуемых, полярных отзывов о нем и упорных попыток вновь предать его забвению.
Он, главный конструктор авиационной техники, не был, оказывается, «влюблен» в авиацию. Она его не «покорила» однажды и на всю жизнь.
Многих, если не всех тогдашних талантливых конструкторов и летчиков покорила, влюбила: их служение ей сильно смахивало на ритуальное. Причем одновременно сами служители этого культа молвой, литераторами и начальством были вознесены до жреческих состояний.
Немного задержимся на этой теме, раз мы ее уже задели. Тема давно больная. Безудержное, бессовестное, порой холопское прославление главных конструкторов, особенно в авиации (Сталин обожал авиацию – поэтому и особенно), привело к результату, прямо противоположному тому, который, видимо, вначале ожидался. Хотели, возвеличив генералов-академиков, возвеличить и их инженерную профессию, а вместо этого унизили ее. Генералу – слава, звезды, золото на грудь и в сундук, сказочные негласные привилегии, на которые у нас завелись большие охотники и, стало быть, мастера. А рядовым что? В сравнении – очень мало чего и редко кому. Ну а коли так…
Впрочем, все это давно известно. Что конкурсы поступающих в технические вузы, по существу, исчезли, что требования к абитуриентам снизились, что в результате пополнения в конструкторские бюро поступают не того качества, какого были когда-то… И что требования к самим главным конструкторам тоже снизились, их звезды и золото подешевели. Еще в 1965 году Р.Л. Бартини сказал Л.И. Брежневу:
– Здесь у вас, в ЦК, я вижу, все портреты сменились, а у нас в промышленности – какие были, те и есть. Но время не ждет, и их придется менять. Чьи будут вместо? Кого мы знаем из молодых?
– Пока ничего не получается, – ответил Брежнев. – Мы ввели кое-где институт генеральных конструкторов, думали, что под великими генеральными будут расти самостоятельные главные. Нет, «главный» под «генеральным» тут же превратился просто в высокую должность…
Сейчас появилась надежда, что все это пройдет, жизнь развеет этот абсурд. Но уже наметилась другая опасность,
Гроховский, мы видели, в смысле «генеральства» не был рыцарем без страха и упрека. Не был, где уж там… А все же приведу о нем наблюдение М.Н. Каминского, В 1933 году нового летчика-испытателя представили главному конструктору, но лишь «много позднее я понял секрет обаяния личности Гроховского. Он смело перешагивал границу начальственной недоступности и становился для каждого только старшим, более умудренным товарищем. В своих глазах ты еще ничего не значишь, ты еще ничего не успел сделать в своей жизни, а он и словами, и глазами, и интонацией говорит тебе, что ты можешь многое, что он этого ожидает от тебя и уже уважает в тебе личность. И ты уже не можешь вырваться из плена этого доверия».
Не сомневаюсь, что точно так же относились к молодежи и помощники Гроховского, точно так же растили ее. Каков поп, таков и приход. Мне, никогда не работавшему с «гроховчанами», тем не менее тоже повезло, так что обстановка в Осконбюро для меня понятна, видна. Обстановка редкая, но не уникальная. В 1954 году молодым специалистом я попал в только что созданное ОКБ П.О. Сухого (вернее, возрожденное после «разгона» при Сталине). Состояло оно тогда почти сплошь из таких, как я, поэтому работу нам поручали сложную, в старом коллективе ее выполняли бы конструкторы высоких категорий, а то и ведущие. Но зато и внимание нам уделялось повышенное: нас ускоренно вводили в курс самых ответственных забот, терпеливо делились с нами соображениями, до которых мы самостоятельно дошли бы через годы.
Нашей бригадой расчетов на прочность руководил Н.С. Дубинин, один из немногих сумевших вернуться в ОКБ суховских «стариков» – стреляный воробей и прирожденный педагог, не больно-то веселый юморист.
– Могу ли я, – принимался он философствовать специально для нас в редкие минуты передышек, поглядывая на часы, – могу ли я без вас, без Саши Соколова, без Люськи Бережной и прочей гвардии один выполнить всю нашу работу? Ответ: могу! Но для этого мне понадобится сто лет… Что отсюда следует? А вот что. Видите подписи под расчетом вертикального оперения и, между прочим, подписи, предусмотренные ГОСТом, государственным стандартом, который не дураки утвердили. Сказано: расчет составил кто? – Чутко составил. Начальник бригады кто? – Дубинин. Заместитель главного конструктора? – Зырин заместитель… Стало быть, я здесь расписался в том, что я начальник бригады, Коля Зырин – в том, что он заместитель главного, а вы – в том, что вы рассчитали оперение, то есть отвечаете за каждую по нему цифру. И правильно, потому что, если отвечать буду я, и не только за ваши, а за все цифры, полученные в бригаде, я должен буду повторить все расчеты, а для этого мне, как уже сказано, понадобится сто лет. И еще сто – Коле Зырину, чтобы он тоже отвечал. Когда же мы в таком случае сдадим машину? И потом – зачем тогда здесь вы?.. И, значит, что же? А очень просто: это значит, что работу вы, в ваших собственных интересах, должны выполнить так, чтобы после в ней легко разобрался следователь!
Гроховского отличала полная бестрепетность перед авиацией, да и вообще перед всей наукой и техникой. Для него они были всего лишь средством для достижения целей. Каких? Военных, политических: он был большевиком. И к политическим целям, стимулам добавились личные, включая азарт, самолюбие, карьеру. Это очень хорошо, что добавились, так всегда было, есть и будет. Вопрос только в соотношении стимулов и в выборе путей к целям, иначе говоря, в нравственности.
…А самолёты Гроховский, перебравшись из тихой Твери в столицу, вскоре увидел. Хозяин аптеки откровенно его боялся, начинал ерзать под ясным, каким-то прозрачным взглядом «мальчика». (Занятная деталь: записал я ее со слов Урлапова, под его ответственность. Он, конечно, не видел, не знал хозяина аптеки, но сам, похоже, ерзал перед Пал Игнатьичем, и не однажды.) Платил вполне прилично, соблюдал выходные и праздники. Дней таких выдавалось немало, и на досугах Павел всю Москву оттопал, изучил все ее Сивцевы Вражки,