Мост через Жальпе
Шрифт:
— Хватит! И так уже получил слишком большую дозу отравы!
Говорит он твердо, никто не заставит его кидаться на мышей, а те без боязни вылезают из клевера и маршируют, переставляя лапки с одной головки клевера на другую. Вслед за третьей из кладей стали вылезать мыши все более крупных размеров, кот, струхнув, куда-то удрал, завизжала девушка на кладях в конце сеновала, потому что теперь шли мыши величиной с доброго кота, подскочив, некоторые пробовали дотянуться до девушки на клевере — стращали или впрямь хотели укусить. Девушка уже визжала. Парень стоял на телеге, едва удерживая в дрожащих руках вилы.
Сон юных дней… Но не таилась ли в нем великая истина, аккумулированная, густая, как
— Бей их, вилами коли!
А вилы он удерживал с трудом, дрожала рука, девушка всхлипывала, мыши перестали подскакивать, уже не пытаясь дотянуться до нее. Маршировали быстро, мышиная колонна стала похожа на колонну немецких мотоциклистов, двигающуюся по берегу озера.
Сны выдают его. Сны напоминают ему и всегда будут напоминать: ничто нигде не пропадает, все заряжается в огромный аккумулятор возраста…
Тогда он глядел на удаляющуюся колонну, возненавидя и себя, и кота и бессильно себя осуждая. Девушка еще плакала от страха, а может, и не от страха, от разочарования. Он ведь не защитил ее!.. В одно мгновение он перестал видеть ту девушку на клевере, может, она провалилась сквозь землю, он вернулся из прежнего времени в теперешнее, девушка с жилой уже танцует, и поет она не о розе, а о деревне, умоляет не покидать эту деревню. Умоляет с отрешенной улыбкой, поскольку она уже в своем лесном уединении.
Люди стоят вдоль стен продолговатого зала, раскачиваются, участники праздника, взявшись за руки, затягивают песню. Горбатая девушка все еще сидит за пианино, костлявые ручки лежат на клавишах: ждут работы.
В продолговатом зале раздается испуганный, но мощный голос:
— Теперь уже все. Бегу отсюда, куда глаза глядят. На дворе, на тропинке, стоят скульптуры с цепами и укладывают всех себе под ноги. Побегу, а то еще жить хочется. Авось, как-нибудь прошмыгну.
Он хотел бежать в одиночку, ибо люди собрались здесь, дабы каждый открылся самому себе, но слова его все услышали и, скуля, бросились к двери мужчины, женщины, девушки. Некоторые выскакивали из окон, все мчались в одном направлении — туда, где раньше была большая куча щепок, подчищенная граблями, как на троицу. За этой кучей, на клеверище, высилась огромная каменная скульптура — фигур десять в ней — все они были с цепами, а когда люди приблизились, то они стали двигаться: если не попадала одна, сшибала другая, проскользнув мимо второй, непременно угодишь под цеп третьей; лежащих у подножия скульптуры было уже довольно много. Некоторые, подбежав к фигурам, спотыкались о мертвецов и падали рядом со своими братьями и сестрами, умирая со страха. Немногие осмелились нырнуть в сторону, и несколько фигур накренились со скрипом и скрежетом, а цепы со свистом разрезали воздух, однако кое-кому все-таки удалось ускользнуть.
Он выскочил из зала не первым и не последним. Грустно было оставлять людской праздник, но еще печальнее стало, когда пришла мысль о смерти. Он бежал, вытаращив глаза, мысленно прощаясь с дорогими ему людьми, но ни одного не мог даже в мыслях дозваться.
Подбежал совсем близко, остановился, подсовывая голову под цепы и еще сильнее тараща глаза, фигуры в этот миг уже вознесли руки со своими орудиями, но их руки так и застыли, а злобные свирепые глаза показывали, что ему нельзя ни быть убитым, ни пройти мимо. Он еще медлил, лепетал какие-то слова, пытаясь выяснить, в чем дело, но самая крупная из фигур, взяв цеп одной
Он с грустью повернулся, поняв все, через несколько шагов обернулся, но, увидев это, фигура опять протянула руку, наклоняясь и угрожающе кренясь.
Недалеко от праздничного зала он столкнулся с беглецами, чей-то лоб ударил его по лбу, кто-то наступил на него башмаком. На четвереньках пробирался он в продолговатый зал. Людей там было уже немного, из разбитых окон доносились вопли избиваемых и поваленных, девушка из лесной глуши кружилась в обнимку с молодым пареньком, а горбунья еще играла. Потом одинокая девушка запела — странно, как из-под воды. По-видимому, и она устала. Человек девятнадцать, самых преданных участников праздника, сидели на стульях у белой стены, некоторые уже были на полу, те, что сидели на стульях, опустили руки меж колен, один ходил с кувшином, наливая в протянутые бокалы какой-то напиток. Подошел и к нему, он отказался. Через разбитые окна в это время донесся противный вопль, видно, там не попали, только задели человека, и тот вопил, пока не бацнули еще раз. Когда вопль замолк, разливавший напиток человек, глянув на него глазами цвета увядшего клевера, сказал:
— Этот больше клевер топтать не станет…
Он вздрогнул. Опять клевер!.. Ему ли это было сказано? Неужели до последнего вздоха будет преследовать его этот сон, преступление юных дней?
Лесная девушка снова была в середине зала и пела про алую розу.
«Люди, почему не убегаете? Одному-другому, может, удалось удрать, не всех же там уложили эти фигуры. Здесь нас всех соберут как полешки. — Он глядел на кучку участников долгожданного праздника. Люди снова взялись за руки, демонстрируя свое единение и решимость довести свой праздник до конца. — Люди, вас эти цепы принимают, а может, кто-нибудь из вас и сбежит… Меня не принимают, не пропускают, вернули назад, как преступника. Как я буду жить, когда кончится праздник, когда вас не останется, когда умрет пианино без пальцев горбуньи?»
Между тем в зал через разбитые окна кто-то засунул крюки, вроде коромысел, и повыдергивал последних, самых упрямых участников великого праздника. Он видел, как коромысла, зацепив за шею и раздувшуюся жилу, волокли через весь зал лесную девушку с печальными розами на устах. Опустив голову, она еще пела что-то, когда ее перетаскивали через подоконник.
Оставшись в одиночестве, он вышел из зала в узкий и длинный коридор, стены которого были выложены белым кафелем; закурил сигарету, втихомолку подбадривая себя не робеть и не сдаваться.
«Тогда, еще почти ребенком, я пропустил ядовитых мышей, хотя девчонка так жалобно просила, чтобы я ловил их вместо кота, этой ночью я со страху ничего не сказал этим движущимся фигурам… Что они задумали? Презрением отплатить за зло, о котором умолчал в детстве, за яд, убежавший по головкам клевера? За эти несколько мгновений страха? Теперь я остался один — презренный человек, обреченный на этом великом празднике. Что мне теперь делать?»
Прислонясь к белому кафелю, он почувствовал, как в ладони проникает холод, и в это мгновение снова пробудилось в нем чувство, подавленное этой презренной, комической смертью.
Перед его взором предстала увиденная когда-то далекая страна — имя ей Эчмиадзин — почерневшие от времени храмы, и он сам, медленно шагающий мимо них. Шел он не один, все время рядом была любовь; вдвоем они обогнали старца, охраняющего ворота, направились к другому храму, тоже почерневшему от времени, видели, как крестят младенца, от его крика дрожали ангелы под потолком храма и застыли в безмолвных переулках веков вытянутые фигуры чужих людей. К вечеру поголубели снега.
Тогда они говорили, что любовь печальна, как смерть.