Мост через Жальпе
Шрифт:
Сейчас в его ушах еще раздавались шаги в вечных, черного камня храмах и блеянье ягнят, выпущенных на молодую травку…
Он пошел по коридору обратно, попрощался с залом, услышал, как дрожат струны одинокого пианино, потом смело повернул к двери, все еще видя свою голубую любовь и продолжая те давнишние мысли.
Дверь была заперта, с разбега он вышиб ее плечом. На дворе он не увидел клеверища, в лунном свете на голубоватом снегу высились перед ним каменные изваяния, убитых он не заметил, их занесло снегом или все воскресли и разошлись кто куда.
Направился прямо к каменным исполинам, остановился и ясно увидел в лунном свете замерзшие огромные глаза скульптур. При виде единственного живого человека они подались к нему, протирая пальцами одна другой замерзшие глазницы. Оледеневшими глазами они показывали, что он может и должен идти мимо.
Но куда ему идти, минуя каменные скульптуры?
На
КОГДА МИНУЛО И ЕЩЕ МИНЕТ ТРИДЦАТЬ ЛЕТ
Об этом он думал целую неделю, думал весь год, да и раньше вспоминал множество раз. Вспоминал всякий раз, когда проезжал по шоссе, по которому когда-то оба гоняли на велосипедах. Пробирал озноб — как будто собрался бередить старые раны. Кто первым даст знать, кто начнет поиск? Да и куда давать знать — судьба сложилась так, что за тридцать лет они не встретились ни разу. После окончания военного училища Бронюс служил далеко, на севере и на юге, случай не свел их. Однажды (это было очень давно) на каникулах Бронюс заехал на велосипеде к брату Винцаса в надежде застать однокашника, однако тот в это время с казахом Степаном «плавал» на комбайне по пшеничному морю Казахстана; сопровождавший его корреспондент поместил в областной газете репортаж: Винцас стоит у штурвала «корабля полей» и поет: Широка страна моя родная… Брат потом рассказал Винцасу о встрече с Бронюсом. Когда Бронюс уехал — покачиваясь и распевая во все горло (а пел он песню их общей молодости — «Так тихо песня на полях звенит…») — больная мать, вся пунцовая, шептала брату Винцаса:
— Срам какой! Он скоро лейтенантом будет, а мне руку поцеловал…
Надо звонить. Недавно узнал номер. Может, только год назад Бронюс вернулся в Литву. Уже на пенсии!.. Об этом поведал брат Винцаса, номер телефона сказала ему сестра Бронюса, которую брат Винцаса часто встречает в Крижкальнисе. Она деятельница в районе и часто на этот холм, на этот перекресток главных шоссе Жемайтии привозит гостей. Сказала, что несколько раз ездила к Бронюсу, тот расспрашивал ее о Винцасе.
Телефон у Бронюса такой: 53-30-53!.. Ничего себе номерок — просто сводка их жизни! Так какого дьявола он держит сейчас в руках записную книжку, ведь запомнил-то сразу! Может, эти цифры по заказу Бронюса? Неужели он такая шишка, что телефонисты выполняют его капризы? Знакомый начальник инспекции как-то жаловался Винцасу, что один такой туз… потребовал для автомобиля номер с днем рождения жены. Подобрал, вручил. Катайся как в гробу. Потом туз завел любовницу и вскоре снова появился в кабинете начальника, требуя теперь уже номер с днем рождения любовницы. Начальник ГАИ решил отшутиться и предложил тем же заходом сменить и машину. И что же — месяц спустя тот прикатил на новой машине и получил такой номер, какой просил. Проводив гостя до двери, начальник автоинспекции посмотрел в окно — человек на верху блаженства развалился в автомобиле рядом с крашеной мымрой-женой, которая радостно хохотала, когда муж бережно положил ей на колени жестянки с номерами…
Винцас садится на диван, в головах стоит телефон, напротив на книжной полке он видит шеренгу своих тощих книжонок и думает, что придется куда-нибудь их спрятать — наверняка со стороны выглядит смешно! Оставит по одному экземпляру. Иногда Винцасу удавалось сострить: если приятель или добрый знакомый хвалил его новую книжку или статью в журнале, он цитировал Чехова — Ваня в ярости кричит профессору Серебрякову: «Ты для нас был существом высочайшей породы, а твои статьи мы знали наизусть. Но теперь у меня открылись глаза! Я все вижу! Пишешь ты об искусстве, однако ничего в нем не смыслишь, все твои работы, которые я любил, ломаного гроша не стоят. Ты морочил нам голову!»
Набрав код, услышал частые гудки — линия была занята. Во второй раз повезло. Когда набирал свой номер, едва не выронил трубку: 47-17-47! Нынче им обоим стукнуло по сорок семь лет! Тогда было по семнадцать.
Винцас положил трубку и внимательно разглядывал номер на бумажке, вставленной в ячейку телефонного аппарата: правда ли такой номер?..
Набрал еще раз. Ответили!
— Слушаю! Да, да, хорошо слышу… Бронюс… А кто говорит?
Дерьмо! В школе его голос был сочным, мощным, однако теперь! Так не годы испоганили голос Бронюса, а служба — Винцас как будто услышал полковника Криницына, выстроившего их, тогдашних пятикурсников, надо было месяц провести на сборах, — выстроил, поскольку два студента безбожно напились и днем в кирзовых сапогах в казарме прыгали с койки на койку, — выстроил и завел разговор: «У меня много власти!.. И не будет никакой пощады поклонникам зеленого змия!»
— Генерал Швейк!
— Винцас?
— А ты ведь забыл, признавайся. Не раз в школу на своем сметоновском велосипеде приезжал без портфеля и книг. Может, где-нибудь автомат позабыл? Калашникова…
— Как раз собирался звонить.
— Врешь. Забыл.
— Прекратить разговоры!
— Катись к черту! Когда? Завтра — в четырнадцать часов.
— Как договаривались, Винцас.
— При встрече кидаем жребий?
— Как тогда договаривались… Ты забыл?
— Нет!.. Будь здоров.
— Буду.
На деревьях вокруг костела в городке — полно ворон. Как и в те времена. Наверняка нет ни одной из тех. Как не быть, вороны — долгожители… Говорят, колокола этого костела самые громкие во всей Литве. И когда узнал — пока бегал в школу, никто не хвастал. Кедрайтис, глянь, новый дом отгрохал. Так аккуратно выкрашен… Чуточку отодвинул от улицы — старый прямо на тротуаре стоял — дети портфелями царапали подоконники. Симпатичные богомолки, что жили на другой половине дома, наверное, уже умерли. Еще сомневается — уже тогда они гнулись к земле. Очень смешно они ходили в будку Кедрайтиса, одна запиралась изнутри, другая сторожила на дворе. Если шел дождь, брали с собой зонтик. Когда первая выходила, другая старалась поскорее спрятать ее под искусственной крышей… А вот и сам Кедрайтис, шаркает вокруг дома — совсем седой, такой же сгорбленный, как и тогда, когда привез из Ужуписа молодую жену. Славно она тогда нас угостила — была такая веселая, ужас, какая веселая, а Кедрайтис все предлагал выпить: мужики, вы уже настоящие мужики, не бойтесь…
Юргис Ладига носу не кажет, как в воду канул, просто невероятно, что за тридцать лет ни разу не встретились! Может, он и в Литве не живет? Да нет — кто-то видел в Паневежисе.
И городок почти такой, каким был тогда. Даже закусочная на прежнем месте, и магазин. А книжный? Нет, возле шоссе его не видно — наверно, новый построили.
Господи — и лица у людей такие знакомые! Как это может быть — кажется, только вчера с ними разговаривал, вчера расстался, а сегодня ни одной фамилии не вспомнить… Кажется, все, как было, неизвестно только, в какой стороне улочки увидишь себя, куда ты мог бы идти в такую пору — экзамены уже позади, притих городок, но ведь ты изредка приезжал сюда по делам. И тогда в середине лета приехал… Как это было — хорошо помнишь, как вел велосипед, поднимаясь на гору Апусинаса, никто не мог заехать на нее на велосипеде, разве что спортсмены, — ты хорошо помнишь, как с горки тебе навстречу спускалась телега, запряженная двумя лошадьми, и ты не переставал удивляться: одна из лошадей была просто белоснежной, только три абсолютно правильных черных диска, будто пуговицы, шевелились у нее на боках и спине… Все помнишь, а не можешь вспомнить, за чем приезжал тогда в городок — за гвоздями или краской? За краской, краской, за черной краской, дядя ведь велел съездить и от его имени сказать, что просит. От своего имени просит, продавец ему знаком, скажи, мол, на гроб надо, брат умер… Сказал, сказал… Посылал дядя, но умер не брат, отец…
Погоди, еще у тебя есть время, развернись, куда торопишься, зайди на кладбище — там похоронена девчонка из твоего класса. И — ужас, ужас, память моя — зачем ты сохранила такие подробности? Звали эту девчонку Дануте, она сидела впереди тебя, она была твоей «связной» — посылала, передавала твои записки той, в которую ты впервые влюбился, как тебе казалось. Какой позор! Форточка познания — как медленно, со скрипом ты открывалась перед нашими, а может, только моими глазами — однажды, весной, вручая Дануте записку, я увидел на ее белом платье крохотное алое пятнышко и почти громко спросил: «Дануте, что это у тебя?» Она взглянула, густо покраснела, а ее слов я в жизни не забуду. Она сказала: «Спасибо, Винцас…» Сказала, убежала, и снова со скрипом приоткрылась форточка познания — без вопросов, без посторонней помощи. Помню — в тот самый миг, краснея, как и Дануте, я сладостно зажал в себе тайну, которая во всяких ипостасях витает между мужчиной и женщиной, пока не опускается пестрым мотыльком на крышку гроба.
Несколько привычных слов на камне, знакомо только имя, фамилия — другая. Теперь я уж точно знаю, Дануте, что никогда до конца ничего не постигну, не пойму, вот и сейчас — стучит кровь в висках, но что она выстукивает, как выразить это словами? Туман!..
И вот — через Атаугу (сейчас уже лес, а тогда были малюсенькие сосенки, когда туда заходили, они даже не могли нас укрыть) приближается Бронюс. Его я не вижу, но догадываюсь, что это он, чувствую, он заметил меня, остановил машину, не выходит, мне надо ехать. Ладно — давай поиграем: встретимся там, где уславливались.