Мост через Жальпе
Шрифт:
Опять шли годы — а как же иначе? Многие умерли, зрители помоложе глядели на них, как на сказочных чудаков, а он все ждал. Он не изменил мнения, ему было ясно, что их исследования точны. Он должен был, непременно должен был получить священное помазание, которого ему желал тот древний мираж, его единственная любовь, иллюзия его любви.
Попался как-то судья с давнишних времен, он проводил последний свой матч и, под радостный рев публики, присудил обеим командам по десять штрафных ударов в сторону его и хромого математика. Основоположник эксперимента только руками развел, а руки уже скрипели в суставах, —
Он услышал, как кряхтит у него за спиной дряхлый, хромой его однокашник математик, подумал, что в него попали, однако нет — пастух кряхтел от печали и старости. Оба встали и медленно покинули трибуны, и никто не смеялся и не аплодировал. У центральных ворот он упал, поскольку мощный удар молодого форварда оказался неточным, мяч пролетел мимо стойки ворот и врезал основоположнику прямо по высохшему заду. Дряхлый пастух-математик помог ему встать, и они удалились из этого зеленого рая.
ВЫСТРЕЛ ПОД ДУБОМ МАРАЗИНАСА
(Краткая лекция о творческом процессе)
Произойдет это в середине мая, в полдень. Несусветная жара. Во дворе куры глубоко зарылись в песок, торчат только гребни.
Если глядеть прямо, то за двором увидим большой дуб, уже дряхлый, с выгнившим нутром; к целому боку прибита доска, на которой выжжена надпись, утверждающая, что дуб является памятником природы — чуть ли не пенсионером всесоюзного значения. Когда забредают сюда джинсовые любители старины, они тут же разводят руками: «Вот дерево так дерево, сколько оно может поведать о нашей седой старине…» А если во дворе оказывается старик Винцулис и заводит с ними любезный разговор, то любители распускают слюни, забывают оставленные в городе идеи и вещички, знай, глаза закатывают: «Вот потому и влечет меня старая деревня… Какой титанический дух… Спасибо, папаша, спасибо».
Да засуньте вы этого папашу в свою купленную за родительские гроши легковушку, доставьте в свою уютную квартирку, забальзамируйте живьем — и будет у вас безделушка — недорогая и этакая одухотворенная…
Итак, середина мая, полдень. Вековой дуб. Прямо под дубом стоит небольшая конура, в которой лежит, высунув от жары язык, престарелая сука Маразинаса. У нас за спиной, слева, зеленеет пригорок. На нем как раз в эту минуту появляется жена подсачивателя, прикладывает руку к глазам и смотрит в сторону дуба. Когда случается выпивон (а он случается!) и когда в нем участвует молодой молочник, она, опрокинув рюмочку-другую, кладет руку молочнику на плечо и говорит:
— Этого ребеночка я вырастила…
Что правда, то правда: когда перебрался сюда работать, молочник был почти ребенок, снимал у подсачивателя комнату, жена подсачивателя и вырастила его настоящим мужчиной. В деревне у многих срывается с языка, что не только вырастила, но и научила…
В происшествии участвует и автор этой лекции. Нахлобучив на глаза кепку, он сидит на камне перед избой.
Прямо
Вот-вот все начнется! Повернув голову влево, автор замечает марширующего по дороге молочника. На нем шляпа с вороньим пером. В руке он несет ружье. Ему очень идут голубые джинсовые штаны. Дойдя до середины двора, он жестом останавливает крадущихся за ним ребятишек, а сам по прямой топает к дубу.
Маразинас стоит за аккуратным заборчиком. Там находится и упитанный щенок, которому вскоре предстоит занять конуру.
— Сделай, чтоб сука вылезла из конуры, — говорит молочник.
— Ну, иди сюда, иди! — уговаривает суку Маразинас.
Сука вылезает. Она очень смешная, потому что с белыми-белыми усами.
Чего доброго, из-за подслеповатости она не видит молочника.
Хоть и жара, выстрел бабахает мощно, стоящая на пригорке жена подсачивателя рывком сбрасывает приставленную к глазам руку. Куры, вздымая в воздух легкие песчинки, удирают в сарай. Пороховая гарь и дым разносятся по всему двору.
— Спасибо, Юргис, — говорит Маразинас.
— Пожалста. Не за что, не за что.
Молочник вешает ружье через плечо и марширует обратно, высунувшие языки ребятишки расступаются, дают дорогу.
Автор вытирает ладонью пот со лба. Почувствовав, что в этом выстреле есть какой-то смысл, он устремляет взгляд в окно Винцулиса.
А как же! Хоть окно и скрыто цветущей яблоней, автор хорошо видит приплюснувшегося к стеклу, расставившего руки Винцулиса, который глядит на уходящего молочника. Он стоит, будто прикованный, видны даже его выцветшие от времени глаза, и весь он похож на звериную шкурку, распластанную за стеклом. Глаза зверька со страхом следят за удаляющимся молочником. Внезапно Винцулис замечает автора, догадывается, что тот смотрит на его окно, и вздрагивает. Вскоре он уже выходит из своей двери на двор, и только чуть-чуть трясутся его штанины. Приближается дробными шажками и говорит:
— Слыхал, как бахнул по сучке Маразинаса?! Аж двор дымом провонял!..
Голос его громок, полон наигранной бодрости: да, да, ничего особенного не произошло, Винцулис тоже перешел в лагерь стреляющих и сильных!
Эта непритязательная история, пожалуй, и вся. Однако, чей там мотоцикл блестит справа на пригорке? Ах, мы же забыли про подсачивателя! Он тоже участвовал в этой истории, — с того самого дня, когда сдал комнату молочнику, — а только что слышал выстрел, видел, как его жена рывком отняла руку от глаз, как в сопровождении ребятни удалился молочник… И теперь он насилует подножку мотоцикла, а тот как на грех не слушается.
И все-таки: почему на молочника мы все глядели как на некую неприкосновенную силу, которая внезапным своим вторжением смутила наши чувства, и всех нас подхватила волна действия? Почему мы не попытались глубже узнать этого человека, почему не вывернули его перед собой наизнанку, как тулуп? Почему столь часто тех, что своими гусеницами беспощадно катит по нашим спинам, мы оставляем в неприкосновенности, принимаем их как должность, словно сам господь бог ниспослал нам их такими?
ВАЙШВИЛА СВОРАЧИВАЕТ С ДОРОГИ