Мотылёк над жемчужным пламенем

Прай Кэрри

– Какое, к дьяволу, сердце? – возмущаюсь я. – Камень – есть твое сердце.

– Дочка…

Детская обида – чувство крайне острое. Я режусь об него не первый раз, ведь мама преуспела в заточке. И даже сейчас, не обращая внимание жгучую ненависть, юная Варя стремиться упасть в её объятья, но осекается и прячет горькие слёзы.

– Уходи, – прошу я, с трудом сохраняя холодность. – Ещё не время.

– Но ведь я хочу мира…

– Да чёрт возьми, мама! – срываю голос. – Хоть раз в жизни перестань быть эгоисткой и прислушайся ко мне! Я не могу, ясно?! Сейчас не могу!

У тебя всё просто: сказала – не подумала. Захотела – сделала. Ударила – забыла. Но я из другого теста. Мне даже говорить с тобой больно, не то что видеть. Ты снова и снова делаешь мне больно. Остановись. Пожалей, и быть может я пожалею тебя.

Как бы не был громок твой крик, ты не избавишься от горечи. Я не избавилась.

– Хорошо, я уйду, – лихорадочно кивает мать, а её густые слезы собираются на жирном слое красной помады. Пролетая мимо меня, она позволяет себе короткое прикосновение. Моя щека горит в её мягкой ладони. – Дай мне знать, когда будешь готова. Я буду ждать сколько нужно. Люблю тебя.

Не припомню, чтобы кто-то ранее признавался мне в любви, но впредь мне не хотелось слышать подобное. Слишком больно…

Мать уходит, а я смотрю ей вслед. От былой уверенной походки не осталось ни следа. На деле я давно её простила, просто мне нравилось эта неопределённость. Умело балансируя между холодом разговоров и нежелании встреч, но в тоже время не рубя по канату, я оставляла её в состоянии вечного беспокойства. Это некий урок, который мне хотелось преподать свой матери. Она должна была прочувствовать это внутренне разрушение, когда невозможно вдохнуть по-новому, ибо в лёгких витает старая пыль. Нет, я не желала ей вечных мучений, но сдаваться не торопилась.

Выстрел сделал она, я лишь взмахнула перчаткой.

Выкрав из лаборантской таблетку успокоительного, я шагаю в библиотеку – а точнее в захламлённое помещение, где два шатких шкафа, до верхов забитые соответствующей литературой о вреде разнообразных пороков и несколько скрипучих стульев для удобства чтения. Мне нужно время одуматься. Успокоиться. Собраться.

В читальне пусто, лишь слышен звонкий храп. Объятая любопытством, я иду на яркий звук и замечаю мужчину. Он сладко спит, лицом в журнал «Сухое будущее». Его веснушчатый череп просвечивается за белой сединой. Колено временами дергается. В страхе, что тот задохнётся, трясу его за плечи. Настойчиво.

– Эй, вставайте. Здесь нельзя спать. Где ваша палата?

Старик замолкает, недовольно отмахивается и поднимает на меня донельзя заспанный взгляд. Лицо распухшее, будто пчёлы покусали. Но даже это не мешает разглядеть знакомые черты. Родные ямочки. Родные морщинки.

Земля уходит из-под ног. Я не верю собственным глазам.

– Варя? Доченька? Это ты? – его покидает остаток сна, а меня разум.

– Папа? То есть… Анатолий! Как же вы здесь?

Глава#30. Витя

Я распрощался с наркотиками, но не перестаю быть зависимым…

Мы с отцом добрались до реабилитационного центра

«Твой шанс» безмала на пяти маршрутках и в каждой Анатолий попросился выйти, но едва ли мечтал об уборной. Его заплывший глаз то и дело поглядывал в сторону дома. Старичок переживал, ведь теперь его скучная жизнь в корни изменится, а точнее станет в разы бесполезнее и преснее. Мне ли не знать, как отрава способна скрасить мысли, дни, существование в целом, но также приятно обходиться без неё. И только его выбор: познать это чувство или продолжить вышагивать по фальшивому раю в кандалах.

– Гена! Братишка! Как же я скучал! – с грубой силой вталкиваю старика в кабинет и захожу следом. – Помнится, ты хотел завести хамелеона, я привёз тебе свинью. Не благодари.

Давний приятель отвлекается от бумаг и удивлённо хлопает глазами. Внимательно всматривается в меня, а потом переводит взгляд на отца и краснеет в лице.

Почему он так смотрит? Что не так с питомцем?

– Прости, Звягин, но ему уже ничего не поможет, – заключает Гена, словно я принёс ему котёнка без башки. – Видели мы таких, они безнадёжны.

– А что не так? Лицом не вышел? Если пахнет дурно, так это поправимо, – я откровенно был не рад отказу и всячески пытался это исправить. – Ну а ты, Толя? Чего встал, как комод совдеповский? Улыбнись. Лохмы прилижи. Расскажи частушку. Презентуй себя, твою мать. Учти, домой ты не вернёшься, пока кишки не прочистишь.

Полусонный Толя разводит руки в стороны.

– А я тут причём? Если человек не желает, то навязываться нельзя.

– Да что мы говорим, – ядовито скалюсь и медленно двигаюсь на отца. – Это ж когда ты нормы приличия успел освоить, шарпей вислоухий? За чашечкой экспрессо, да? Или во время дворового банкета?

Анатолий шарахается назад, будто видит во мне кодировку.

– Остынь, Витя. Поработаю с твоим отцом. У каждого есть шанс, у тебя он был, – на плечо падает рука товарища, и я ловлю спокойствие. – Рад тебя видеть, друг.

Обрадованный встречей, я крепче прижимаю Гену к себе, ибо всегда относился к нему с глубоким уважением. Он делает хорошее дело, пусть отчасти бесполезное.

– Танцуй, Толя. Двери летнего лагеря «Твой шанс» открылись для тебя. Нежись под солнышком, остерегайся зубной пасты, а на день «Нептуна» плескайся у берега. Будь хорошим мальчиком, иначе кремирую раньше времени. Ну чего замер, малыш? Ступай, изучи территорию, познакомься с другими ребятами. Ты ведь не хочешь остаться на лето без друзей?

– Я, пожалуй, здесь подожду, – пробурчал отец и пошагал в угол кабинета. – А библиотека здесь есть? Почитаю на досуге.

– Почитаешь? Серьёзно? Вот видишь, ты уже пошёл на исправление! Или инструкцию по изготовлению самогонного аппарата решил пролистать?

В ответ на это опечаленный Толя отмахнулся.

– Балбес ты, Витька. Ой, балбес.

Признаться, мне было жаль старика, я не думал церемониться и был излишне груб, но куда безжалостнее было бросить отца с проблемой и равнодушно наблюдать за скончанием его нетрезвых дней. В подобной ситуации нет места послаблениям. Здесь или кнут, или розга, или яма сырая.