Мой неверный муж
Шрифт:
— А как вам русские мужчины?
Маркус нахмурился.
— Нет, я не в том смысле, — смущенно тряхнула светлой копной. Взяла ни с того ни с сего человека в геи записала! — В сравнении с женщинами? Соответствуют?
Когда-то Карл Лагерфельд пожалел нас, россиянок, заявив, что не понимает, как такие красивые женщины живут в стране с таким некрасивыми мужчинами. Будь он женщиной, то стал бы лесбиянкой. Я была не согласна. Мой муж очень привлекателен, сексуален, а главное, он мужчина в том понимании, в котором оно уже устарело. Сейчас столько альфонсов, лентяев, мамкиных корзиночек и диванных альфачей. Мужчина,
— Нет, — Маркус по-мужски улыбнулся. — Настолько красивым женщинам сложно соответствовать, — на долю секунды показалось, что это флирт. Но я даже ответить не успела.
— Не помешаю? — голосом Марата можно океан заморозить. Минус сорок в каждой интонации.
— Март, — любовно назвала его, обернувшись, — привет! — шагнула, обнять хотела. Но он сам стиснул мою талию большими руками и к себе притянул, поцеловал жадно и больно. И все это со взглядом мимо меня. На доктора Шолле смотрел. Для него представление. Это не про нежность, не про то, что соскучился, даже не про страсть. Это ревность, собственничество и желание утвердить свое право надо мной. Скоро одиннадцать лет как женаты, а Загитов властный ревнивец.
— Маркус Шолле, хирург папы, он будет оперировать, — и к доктору повернулась. — Мой муж, Марат Загитов.
Мужчины обменялись недружелюбным рукопожатием: Загитов включил Отелло, а Маркус просто реагировал соответственно.
К вечеру мы с мужем вернулись в гостиницу. Пока были в клинике — молча поддерживал; остались вдвоем в номере — фонтанировал ревнивой язвительностью.
— Вери бьютифул вумен, — коверкал английский немецким акцентом Шолле. — Какого хера, Полина?
— А ты знаешь, что обращаться к мужчине-немцу нужно херр… — я пыталась разрядить обстановку. Что нашло на мужа? Откуда эти вспышки агрессивной ревности и едкой раздражительности?
— А ты знаешь, — подошел вплотную и с обманчивой мягкостью коснулся моих плеч, — если какой-нибудь херр подкатит к тебе свои яйца любой национальности, то я отрежу их тупым ножом, — и сжал, впечатываясь в меня напряженным телом, демонстрируя мощную эрекцию.
— Соскучился, Мартик? — медленно целовала то одну губу, то другую, лаской туша ревнивое пламя.
— Не называй меня так! — прорычал и жадно впился в губы, срывая блузку, задирая юбку. — Иди сюда, зараза моя, заноза сердечная.
Марат часто меня так называл, когда хотел настоять на своем, но понимал, что не выйдет.
— Поля, — с какой-то обескураживающей страстностью и отчаянием обхватил ладонями мое лицо, — я люблю тебя. Очень люблю.
— Я тоже люблю тебя, Март. Мой муж… — взяла инициативу и толкнула на кровать. Сбросила блузку, избавилась от лифчика, юбку к черту. Я соскучилась по мужу, по страсти, по его члену и по нашему головокружительному сексу. После разлуки он всегда такой: острый, яркий, на грани.
— Иди сюда, посмотри, как
Я оседлала Марата и медленно, чтобы он видел, направила ствол в себя. У меня стояла спираль, поэтому никаких барьеров между нашей плотью не было, только влажные шлепки, вязкая смазка, терпкий аромат жарких тел.
— Полюшка, скачи, девочка, не останавливайся… — рвано просил, пальцами впиваясь в мои бедра. Больно, но от этого экстаз острее. Марат рывком сел и губами прихватил сосок: терзал, мял, на языке прокатывал. Вбивался в меня, а я в него. Как молот и наковальня.
— М-м-м-м… — взорвалась долгожданным оргазмом. Марат не дал передышки, а опрокинул на спину и жестко вдалбливался, пока с рычанием не излился.
— Поля… — целовал мои груди. — Полюшка, любимая моя… — сгреб в объятия и утащил под одеяло: нежиться, обниматься, целоваться. — У меня есть подарок, — потянулся к прикроватной тумбе.
— Цветы я уже видела. Спасибо, котяра.
— Вот, — положил на мой живот бирюзовую коробочку очень дорогого ювелирного бренда.
— Ничего себе! — воскликнула. Роскошное кольцо с бриллиантом. Большим, очень большим. — Март, у меня же руку оторвать могут! Это же целое состояние! Загитов, — хитро посмотрела на мужа, — ты часом не вину замаливаешь? Так обычно за измену извиняются.
Я говорила в шутку. Но Марат нахмурился, леность удовольствия слетела, на меня смотрел суженными черными глазами.
— Поля, это не смешно, — отрезал и перевел тему: — Я не могу с тобой быть здесь неделями и не могу в Москве думать о тебе и этом немецком херре докторишке. Поэтому нужно поменять хирурга. Это больница, их дохрена…
— Марат, ты чего?! — ошеломленно округлила глаза.
— Полина, мне так спокойней. Это что, так сложно?!
Господи да что за бред?! На кону жизнь человека, а он свои ревнивые условия ставит!
— Ты в себе?! — возмущенно вскочила, голая и злая. — Ты предлагаешь рискнуть жизнью отца, потому что тебя что-то там показалось? Серьезно?!
— Да он все равно умрет! — крикнул эмоционально и жестко.
Я опешила. Просто замерла, как испуганный кролик. Что он сейчас сказал? Почему так жесток? Зачем делает больно? Неужели думает, что не знаю этого?
— Поля… — две слезинки скатились по щекам. Я очень редко плакала, очень. — Полюшка, прости… — бросился ко мне, но я прытко вырвалась и стремительно бросилась в ванную. Закрылась и осела на пол. Марат стучал, просил, винился. А я шептала:
— Я не буду плакать. Я не буду плакать. Я сильная. Я не буду плакать.
Маленькая девочка во мне вопила, что без папы я снова стану слабой, беззащитной… Малышкой из детства.
Мне было десять. Я осталась на площадке одна: папа побежал через дорогу в ларек за мороженым. Я качалась на качелях, а в стороне стояли незнакомые мальчишки: не взрослые, лет по четырнадцать. Они позвали меня за деревья, сказали, что покажут интересное. Я не понимала, что происходит, и почему они расстегнули свои штаны и показывали мне, что у них между ног. Я испугалась. Я начала плакать, когда схватили за руку и заставляли их трогать. Я тогда не понимала значения сексуального насилия и половой неприкосновенности. Мне просто было страшно. Я плакала и ждала папу. Он пришел быстро. Нашел меня. Дал по ушам пацанам.