Мой позывной «Вестница»
Шрифт:
— Боже упаси! Какая может быть угроза. Да все мы в Советском Союзе были с детства воспитаны на глубочайшем уважении к Вам, создателю нашего государства.
— Ну-ка, ну-ка, расскажите о себе, меня это уже начинает забавлять, — воскликнул он, заметно приободряясь, — судя по вашему виду, мы почти ровесники.
— Я моложе Вас почти на пятьдесят лет. Родилась в 1922 году, пережила Великую Отечественную войну и до 1973 года работала инженером на одном «почтовом ящике». Так в наше время называли оборонные предприятия. Однажды, уже в предпенсионном возрасте, по пути в командировку, меня застала в горах снежная гроза, и я провалилась
— Ну, а что вы можете рассказать о стране, этом, как вы говорите, «Советском Союзе»?
— К сожалению, эта страна перестанет существовать в декабре 1991 года.
Он посмотрел на меня внимательно, но, кажется, в его глазах не было скорби: видимо, слишком далеким казалось ему это время.
— Неужели революции удалось продержаться так долго? — после некоторой паузы выговорил он, — кстати, вы можете называть меня просто: Ильич. А вас как звать — величать?
— Екатерина Ивановна Леонова.
Конечно, значительно больше его интересовало свое время.
— А знаете, Ильич, — предложила я, — давайте, я покажу Вам историю революции, так сказать, в лицах.
— Как это «в лицах»? — не понял Ильич.
— Ну, в хрониках и художественных фильмах. Да, Вы садитесь, пожалуйста, за стол, пейте чай и смотрите «кино», которое я буду показывать, проектируя свет от моего «смартфона» вот на эту стеночку.
Ильич скоренько поднялся, сунул ноги в поношенные штиблеты, опасливо покосился на меня, не заметила ли я дырки на его носках, и уселся за крохотный столик с изогнутыми ножками, который я услужливо придвинула поближе к дивану. На столик я водрузила свою сумку-термос с продуктами, приглянувшуюся мне еще в 20-е годы следующего столетия. Вот он уже с аппетитом уминает плюшечки, запасливо привезенные мною из своего времени, и смотрит видеотеку на тему недавно свершившейся революции. Некоторые «опусы» изрядно его насмешили.
— А это что, они полезли на ворота в Зимнем? Ведь их никто не закрывал! — комментировал он эпизод решающего штурма последнего оплота Временного правительства.
— Знаю, знаю, Ильич, — успокаивала его я, ведь это не просто хроника, но еще и пропаганда революционных событий.
— А что, пропаганда не может быть еще и правдивой? — резонно заметил он, на что я ничего не смогла ему возразить.
— А кто это так нелепо изображает меня? — спросил он во время просмотра отрывка знаменитого фильма.
— Это известный актер, Борис Щукин, — принялась оправдываться я, — принято считать, что ему удалось очень достоверно передать образ вождя, то есть Ваш, Ильич.
— Да-а? — недоверчиво протянул вождь, — а разве я так делаю?
Он вскочил, широко расставил ноги, взмахнул вытянутой вперед правой рукой и застыл.
— Ну конечно, Ильич, — с энтузиазмом откликнулась я, — у нас до сих пор стоят тысячи памятников с Вашим незабываемым жестом.
— В самом деле? — недоверчиво хмыкнул он, — надо будет попробовать на одном из митингов.
Вождь заметно начал отходить от недавней настороженности,
— Вы представляете, — доверительно начал рассказывать он, — я почти всю жизнь готовил революцию в России и уже начал думать, что не доживу до нее, а она свалилась как снег на голову в феврале, когда я совсем ее не ждал, и никто, кажется, не ждал.
Ведь я уже почти старик. По ночам плохо сплю. Меня часто мучают головные боли, и от волнения на коже появляется сыпь.
— Вот взгляните, — и он расстегнул рукав не очень свежей рубашки, чтобы показать выступившие повыше запястий розоватые прыщики.
— А сейчас я избран председателем Совнаркома и, по сути, стою во главе огромной страны, в которой только неделю назад произошла великая пролетарская революция.
Заметив, что он перестал есть, я начала собирать свой переносной термос.
— Там еще осталось достаточно для перекуса. Хотите, я оставлю его Вам? — спросила я
Но он даже руками замахал.
— Нет уж, забирайте свою скатерть-самобранку с собой. Она явно не нашего, не российского, производства. Увидят злые языки и скажут: «Вот, большевиков заграница плюшками подкармливает». Мало мне наклеивали клеймо немецкого шпиона только за то, что Германия нас через свою территорию пропустила. А теперь, вот, извольте оправдываться, за намерение заключить с немцами сепаратный мир. Мы, конечно, надеемся на всемирную революцию, а как она припозднится? Германии достаточно нескольких недель, чтобы прихлопнуть Петроград и нашу революцию вместе с ним.
Я ведь еще успею завершить дело всей своей жизни? — полувопросом закончил он фразу.
— Успеете, Ильич. Сто процентов — успеете.
— Ну, тогда я спокоен. Показывайте мне дальше ваше кино о нашей революции.
Мы, не торопясь, продолжили просмотр, а я внимательно прислушивалась к каждому междометию Ильича.
Меня так и подмывало задать ему кое-какие вопросы, но я пока не осмеливалась это сделать. Шутка ли сказать! Задать вопрос самому вождю революции.
Известие о подавлении сопротивления новой властью в Петербурге и Москве он воспринял спокойно, как должное. А вот сообщение о ходе переговоров с немцами о заключении мирного договора и особенно информация о внутрипартийной дискуссии привели его в чрезвычайно возбужденное состояние.
Минуты три он бегал по комнате, выкрикивая невразумительные междометия, из которых я разобрала только:
— Ах, он, иудушка, революционер вшивый…
И еще что-то, все в том же духе. Я так думаю, это он имел в виду своего боевого соратника Троцкого. Наконец Ильич успокоился, и мы продолжили наши посиделки. Известие о покушении на него вождь воспринял со стоическим спокойствием, я бы сказала, даже равнодушно. Сообщения о «Красном терроре» и о периоде «военного коммунизма» он, вообще, выслушал, даже не комментируя.
Тут я не выдержала и задала вождю один из давно мучивших меня вопросов:
— Ильич, объясните мне, пожалуйста, зачем в ходе революции убивать такое множество невинных людей. В чем они были виноваты?
Он снова посмотрел на меня подозрительно и спросил холодно, с металлом в голосе:
— А вы, матушка, часом не из либералов будете? Или у вас там, в будущем, совсем исчезло классовое чутье?
— Что Вы, Ильич! Я совсем не из либералов. У нас, знаете ли, через сто лет само слово «либерал» сделается одним из худших ругательств.