Мой Сталинград
Шрифт:
А днем, 2 сентября, командующий 64-й армией генерал-лейтенант Шумилов, склонившись бритой головой над столом в одном из ничем не примечательных домов в Бекетовке, заканчивал писать приказ. Губы его беззвучно шептали, следуя за пером, из-под которого ложились на бумагу тяжелые слова:
«1. Противник группами танков с мотопехотой, форсировав речку Червленая на участке Варваровка – Гавриловка – Нариман, стремится прорваться к Сталинграду.
2. Я решил:
В течение ночи на 2 сентября вывести войска на заранее подготовленные рубежи Песчанка, Елхи, Ивановка, остановить наступление противника и уничтожить его живую силу и боевую технику, прочно удерживать этот рубеж, не допустив прорыва противника к Волге и Сталинграду.
Разъяснить всем частям и подразделениям,
К сожалению, той ночью, о которой только что рассказано, многие погибли, не успев проявить ни доблести, ни славы. Оставшиеся в живых, однако, днем позже и во все последующие дни до конца великого сражения полною мерой проявят и то, и другое. Немцы главный свой удар готовились нанести силами двух пехотных дивизий при поддержке 90 – 100 танков на рассвете 3 сентября в направлении как раз хутора Елхи, за которым разыгралась страшная для нас ночная трагедия. Мощным фронтовым ударом неприятелю удалось вклиниться в нашу оборону на стыке 204-й и 29-й, нашей, стало быть, дивизии и овладеть хутором Елхи. Теперь, казалось бы, не отыщется такой силы, которая могла бы остановить немцев и не дать им прорваться к Бекетовке. Но такая сила все-таки нашлась. Откуда бы ей, казалось, взяться, когда то в одном, то в другом, а чаще всего сразу во многих местах фронт рушился, рекою текла кровь – ей было удобно скатываться со сталинградских высот по балкам, как по желобам, прямо в Волгу. Откуда же? В те дни над этим вопросом задумывались многие, в том числе и ирландская газета «Айриш Таймс». 15 сентября 1942 года в ней можно было прочесть:
«Нам говорят, времена чудес прошли. Но с военной точки зрения оборона русской армии у Сталинграда относится к области чудес. Согласно всем военным канонам, город уже давно должен быть захвачен немцами, но так же, как это случилось с Мадридом во времена гражданской войны в Испании и с Ленинградом двенадцать месяцев тому назад, военные эксперты поставлены в тупик, а человеческий элемент оказался не поддающимся учету».
Ближе к ответу подобралась тогда другая газета – английская «Манчестер Гардиан».
«В современном мире, – писала она, – национальная храбрость – не редкое качество. Это вселяет новую веру в силу духа человека. Такую храбрость в большей или меньшей степени можно отметить в народах всех стран, захваченных фашистами, но она принимает особенно драматическую форму в героизме, с которым русские встречают несчастья, вызванные жестокой войной. Русские теперь жертвуют всем, что они имеют, не думая о потерях и боли. Это заставляет Запад пересмотреть свои прошлые суждения об общественном строе этого народа».
Двое суток Елхи (а точнее, печные трубы, оставшиеся от хутора) удерживались немцами. На третьи сутки взяли их мы. С тех пор, вплоть до 20 ноября хутор много раз переходил из рук в руки, о нем время от времени упоминалось даже в сводках Совинформбюро, будто речь шла о большом городе, имеющем стратегическое значение.
Пятого сентября, когда с помощью подошедших к нам на помощь «катюш» и тяжелых танков, а также пушечных ударов из бекетовского парка, где были установлены батареи 152-миллиметровок, да еще штурмовиков «Ил-2» (мы впервые, задыхаясь от радости, увидели их в таком большом количестве), когда мы ворвались в Елхи, то впервые же, уже не из рассказов других, а собственными глазами увидели, что могли сотворить с нашими людьми немцы.
Увидев нас, выбежавших на единственную знакомую нам и не узнаваемую улицу, бежала навстречу женщина. Она рвала на себе волосы, кричала что-то, указывая на колодец, возле которого несколько дней назад минометчики устроили праздник Ивана Купалы. Женщиной этой была наша медсестра Надя.
– Гляньте, вы только гляньте, что они тут натворили, звери поганые!..
Вслед за нею мы подошли к колодцу и ужаснулись. Колодец до самого верху был забит трупами наших военнопленных.
– И Валя... Сероглазка наша там... Ее... о Боже мой!.. ее они сперва изнасиловали,
Мы молчали. Мы ничего не могли сказать. Мы скажем потом. Очень скоро скажем...
Ну а я? Если б я сочинял роман по классическим его канонам, организовывал сюжет, фабулу и все прочее, разве я позволил бы себе и своему читателю расстаться со Светличным и Сероглазкой, когда их «роман» только начинался? Какую бы радость, какое бы удовольствие мне доставило вести и вести лирическую эту линию, уточняя, развивая, усложняя ее, увлекаясь все более и более сам и увлекая вслед за собою тебя, мой читатель. А то вот мелькнули два мотылька перед тобою и погасли. Но что поделаешь? На войне все мы мотыльки. Самое обидное – то, что в отличие от нас с вами, они, те вспыхнувшие и погасшие, никогда не узнают, что через все великие муки и страдания их боевые побратимы пришли к Победе.
Конец первой книги
Книга вторая
Часть первая
Противостояние
Старшина нашей минометной роты Иван Кузьмич Прибытков, ставший со временем для всех нас, командиров и рядовых, просто Кузьмичом, нередко озадачивал меня и моего заместителя Усмана Хальфина неожиданными выходками, граничащими, как нам казалось, с преступным безрассудством или даже безумием. И это случалось не где-нибудь, а в раскаленных степях между Волгой и Доном в конце июля и в августе 1942 года. Первый раз было это, когда дивизия получила приказ, с нашей точки зрения, совершенно уж нелепый, – оставить занимаемый ею рубеж на берегу Дона и средь бела дня совершить тридцатикилометровый марш к хутору Чикову на Аксае и занять там оборону. Нелепым приказ этот нам, маленьким начальникам, масштаба взвода и роты, представлялся потому, что такого рода марши совершаются не днем в открытой степи, где в небе властвуют немецкие истребители и штурмовики, а ночью. Это – по нашему, чрезвычайно, к сожалению, мало информированному разумению, но вроде бы основанному исключительно на здравом смысле. Мы, однако, не знали, что справа и слева от нас немцы уже форсировали Дон и двумя сходящимися клиньями устремились к Сталинграду и что, задержись мы на своих позициях до вечера, неизбежно оказались бы в ловушке, то есть в окружении. И командованию нашей 64-й армии ничего не оставалось, как отдать приказ, ничего веселого нам, конечно, не сулящий, но сохраняющий надежду на спасение сил после неизбежных свирепых бомбежек по пути отхода.
И в тот момент, когда мы снялись с наших хорошо оборудованных огневых позиций, когда уложили лотки с минами в повозки, когда каждый расчет готов был поднять на плечи в спину тяжеленные части 82-миллиметровых минометов, наш мудрый Кузьмич (это уж потом мы поняли, что он действительно мудрый) дал каждому из нас по ломтю черного хлеба, густо посыпанному рыжеватой солью, и приказал сейчас же съесть. Мы-то, командиры, могли бы и не подчиниться этому определенно жестокому распоряжению старшины. Я, например, не выдержал я прикрикнул на него:
– Ты что, старик, погубить нас надумал? А?
На это Кузьмич спокойно ответил, явно обидевшись на меня:
– Не погубить, а спасти вас хочу. Ешьте, я вам говорю! – В голосе старшины было нечто такое, что мы, его начальники, невольно примолкли и, переглянувшись, первыми принялись жевать хлеб с солью, которая хрустела на зубах, а минутою позже уже взывала к нашим флягам, заранее наполненным родниковой, колодезной водой. Бойцы, разумеется, последовали нашему примеру, а Кузьмич, взявши на этот час власть в свои руки, раньше всех расправился со своим ломтем, присыпанным в два раза более толстым слоем злющей соли, подобранной им же по пути к Дону в какой-то брошенной кошаре, где, как известно, ее добавляют к кормам для овец. И теперь старшина строго следил, значит, за солдатами, пресекая малейшую попытку их потянуться к фляге, притороченной к ремню.