Мой век, мои друзья и подруги (Бессмертная трилогия - 2)
Шрифт:
– Красота!.. Только в кармане его носить неудобно.
И кладет гребень на прежнее место.
– Ну, мне пора.
– Подожди, Сережа. Через полчаса придет Нюша. "Ящик с игрушками" кончается рано. Попьем чайку. Есть холодная баранина. Мартышка еще что-нибудь придумает.
– Да нет.
И надвигает на самые брови высокую бобровую шапку с черным бархатным донышком.
– Поеду на свою Пречистенку клятую. Дунканша меня ждет.
– Может, останешься? Ночуй с нами, Сережа, в старых пенатах.
– Нет, поеду.
И нехотя
– Поеду. Будь она неладна!
И натягивает кожаные перчатки на пальцы, по-мальчишески растопыренные.
– Право, Сережа, оставайся. Гляди, как метет на улице.
– Поеду.
Он застегивает шубу на все пуговицы и поднимает воротник, как на морозе:
– Будь здрав.
– Ты сказал, Сережа: "Клятая Пречистенка". Да ну ее к Богу! Сыпь домой. Насовсем домой. Мартышка будет рада.
Он кладет на мои плечи обе руки и, глядя в глаза, говорит вслух то, что, вероятно, не раз и не два говорил самому себе:
– Нет, Толя, не могу я, да и не хочу сидеть на краешке чужого гнезда.
И круто поворачивается на каблуках.
– Мартышону кланяйся.
– Поклонюсь, поклонюсь.
Я молча провожаю его до парадного.
– Прибегай, Сережа.
– Спасибо.
– Прибегай завтра.
– Постараюсь.
Дверь хлопнула. Возвращаюсь не спеша в нашу комнату, натопленную, пахнущую сосной и ставшую гораздо уютней от белой скатерти на столе, от шотландской косынки в зеленую клетку на скучной ореховой тумбе, от лебяжьей пуховки и большого черепахового гребня, свидетельствующих о женщине.
Но в груди у меня щемит. Что-то подступает к горлу. Я опускаюсь на низкую табуретку возле потухающей буржуйки. Сижу тяжело, грузно, с уроненной головой и как будто с нечистой совестью. Словно сделал что-то очень жестокое, непоправимое, но неизбежное.
Потом повторяю есенинские слова:
– "Клятая Пречистенка!"
Ах Дункан, милая, дорогая Изадора, и надо же было тебе повстречаться на его пути!
Вспоминаю диалог из каких-то мемуаров:
– Почему, друг мой, ты не женился на этой знаменитой и богатой женщине?
– Да потому, - ответил мужчина, - что не хотел стать женой своей жены.
Кто, где, когда перекинулся этими фразами? А Бог его знает. Но они поучительные.
Есенин, конечно, не стал "женой своей жены". Не тот характер. Но, к сожалению, не стал и ее другом. По большому жизненному счету - не стал и мужем. Любовь и дружба, в моем понимании, неразделимы при жизни вдвоем. При человеческой жизни вдвоем. А не в собачьей свадьбе.
Отыграв "Ящик с игрушками", Нюша встретила Есенина на нижней площадке нашей лестницы и тащила его за рукав обратно в дом. Очень тащила. Но он упрямо твердил свое:
– Нет, поеду, Мартышон, поеду.
И уехал.
Не дотащила она Сережу.
19
Василий Иванович Качалов подарил мне свою фотографическую карточку. Надпись на ней была в стихах:
Толя, Толя Мариенгоф!
Я давно твоих стихов
Поддавался обаянью
Рад был первому свиданью,
Кажется,
В той, где "имажйниться"
Собиралась ваша рать.
Рад был издали слыхать,
Что почти вы без штанов,
Но богаты звоном слов.
А потом тебя - живого
Как-то привела Пыжова
Вместе с Нюрой, вместе с Саррой
И в квартирке нашей старой
Мы, бывало, до утра
Пили водку и "Абрау"
Я читал стихи Сергея,
Ты свои стихи читал,
И на профиль твой Бердслея
Джим смотрел и засыпал.
Эта качаловская "квартирка старая" находилась во втором этаже деревянного флигеля, что стоял во вдове Художественного театра.
В таких квартирках в Пензе жили самые мелкие чиновники, а в Москве сторожа и дворники. Крохотные комнатки, с крохотными оконцами, с низкими потолками, с поскрипывающими половицами и поющими дверями.
Но до чего же была уютна, радушна, тепла, сердечна, гостеприимна эта дворницкая квартирка!
Я не скажу, какого времени - павловского или александровского - была качаловская мебель, но в креслах было удобно сидеть, на диване развалиться, а за круглым столом о пяти ножках - вкусно елось, хорошо пилось и чудесно разговаривалось. Потому что не только молодым гостям, но и хозяину, который находился в великолепной мужской зрелости, никто еще не говорил: "Вася, тебе гуся с яблоками нельзя!" - "Нет, нет, только не поросенка!" - "Положи обратно кусок, положи! Вот, пожалуйста, это твое белое мясо - куриная грудка с рисом".
Или: "Вася, Вася, ты уже две рюмки выпил. Хватит! Сам же сегодня доктору слово дал!"
Нет, хвала Господу, тогда еще всем и все было дозволено, никто не смотрел трагическим глазом на гусиный филейчик, никто не выхватывал изо рта папиросу и не вел счета рюмкам, стопкам, бокалам. Этого скучного и скорбного счета, портящего жизнь.
Ольгу Ивановну Пыжову я бы тоже отнес к ряду некрасивых красавиц.
Разноцветные глаза этой актрисы Художественного театра воспел в своем рассказе один из "Серапионовых братьев". Язычок у Пыжовой был тонкий и острый, как лезвие бритвы, которая почему-то называется безопасной. А о пыжовском нраве следовало бы сказать приблизительно те же слова, что сказал Пушкин о комедии Бомарше:
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти "Женитьбу Фигаро".
Справедливость этого пока еще может кое-кто засвидетельствовать. Через год, другой, третий - еще меньше. Не за горами тот день, когда их не сыщешь и днем с огнем. А жаль! Хорошие свидетели. Они умели и настоящими стихами побаловать человека, и на сцене играли неплохо, и недурно ставили пьесы, и могли до вторых петухов с толком и жаром поговорить об искусстве.
Недавно в МХАТе одного из этих свидетелей, убеленного сединами, отмеченного лысиной, как у линяющего орла, и обласканного народной любовью, принялся поучать бойкий служащий из Министерства культуры. Мой свидетель слушал, посапывая, кивал головой и вдруг буркнул оттопыренными губами: