Мой век, мои друзья и подруги (Бессмертная трилогия - 2)
Шрифт:
– Провожу.
Глаза его стали скорбными.
На прощанье Литовцева перекрестила супруга:
– Господь с тобой.
Я с постной физиономией тоже подставил лоб:
– Ниночка, а меня?
– Тебя?
Но я уже отскочил, перепугавшись, что получу по черепу серебряным набалдашником.
– Давай, Нина... Давай палку.
– Господи, а больше ничего не забыл?
Литовцева благоговейно вручила палку с набалдашником своему артисту, которого не без основания считала величайшим артистом нашего столетия.
Он был торжествен,
– Поэт, бери свою шляпу.
– Взял. Надел.
– Шествуй.
– Нет, Вася, это уж ты шествуй, а я зашагаю.
– Шагай, шагай.
– Ну, Христос с тобой, Василий Иванович, - сказала Нина Николаевна уже не тоном МХАТа, а тоиом Малого театра.
В высоком молчании мы чинно двинулись по Брюсовскому. Так обычно не идут, а двигают в первом ряду за гробом очень уважаемого покойника. Словом, у меня было совершенно достаточно времени, чтобы подумать о Станиславском. А может быть, он и в самом деле бог? Ведь Василий Иванович с ним порепетировал и поиграл на сцене без малого полвека! И вот под старость, сам будучи Качаловым, перед "свиданьем" меняет галстук за галстуком, наряжается в черную тройку и разговаривает многозначительным шепотом.
Да, и выходит, что бог.
Ну конечно, бог!
Разве когда-нибудь наш Василий Николаевич направился бы на свидание к смертному человеку этаким загробным шагом?
Бог! Бог!.. Только ведь ему одному - ему, богу, - и дозволено быть смешным, быть наивным, быть чудаком и не потерять своего божественного величия.
Когда-то в Художественный театр пришел Рыков. Он тогда являлся председателем Совета Народных Комиссаров. Разделся, как было заведено, в комнатке позади правительственной ложи. Просмотрев без скуки скучный спектакль, предсовнаркома похлопал, сколько положено, в ладоши, поблагодарил исполнителей и стал одеваться. Глядь, а галош-то и нет. Сперли галоши. В уборных, плотно прикрыв двери, хохотали актеры. Администраторы растерянно бегали туда и сюда. А Станиславский, сжав ладонями свою голову земного бога, переживал комическое происшествие как великую трагедию. Он повторял и повторял:
– Какой позор! Какой позор! В Художественном театре у председателя почти всей России галоши украли!
Очень похоже на анекдот. Но это непридуманная правда.
А вот и вторая непридуманная правда.
Стояли крепкие рождественские морозы. На московских бульварах все деревья с пят до макушки обросли лебяжьим пушком. Все извозчичьи лошади, заиндевев, стали белыми.
Станиславский приехал в Художественный театр на бородатом ваньке.
Бог был повязан сверх меховой шапки оренбургским платком с углами, выпущенными на спину поповской шубы.
– Сейчас вышлю полтинничек, - промычал седок, не раскрывая рта. ("Еще простудишься, охрипнешь перед спектаклем! ")
Никто на свете так не боится заболеть, как актер. Особенно перед генеральными репетициями, перед премьерой.
Войдя в храм своего святого искусства, бог сразу забыл про извозчика.
Тот ждал "полтинничка", ждал и, не дождавшись, побежал
– Эй, братцы, - кинулся он к капельдинерам, - я к вам бабу привез, а она мне денег не заплатила. Сбегла, окаянная!
– Какую еще бабу? Что мелешь?
– Да здоровенную этакую! На целу башку меня повыше. В сером, стало, пуховом платке.
Тут только и догадались капельдинеры, какая "баба" от извозчика "сбегла".
Еще не анекдот о нем.
Новый год мы встречали в Литературно-художественном кружке с Алисой Коонен и Таировым, а Качаловы встречали в Художественном театре.
– Часа в два, друзья мои, приезжайте во МХАТ, - сказал Василий Иванович.– Бутылочка шампанского будет вас поджидать у меня в уборной.
– Есть!
– Явимся!
Ровно в два часа мы всей компанией были в Художественном. Артисты уже встали из-за новогодних столов. В фойе играл струнный оркестр.
Коонен была в белом вечернем платье, сшитом в Париже. Портной с Елисейских полей великолепно раздел ее.
Возле фойе, во фраке и в белом жилете, стоял бог. Он блаженно улыбался, щурился и сиял. Сияние исходило и от зеркальной лысины, и от волос цвета январского снега, и от глаз, ласково смотревших через старомодное пенсне на черной ленте.
Играя бедрами, к нему подошла Коонен:
– С Новым годом, Константин Сергеевич!
– Воистину воскресе!– ответил бог, спутавший новогоднюю ночь с пасхальной.
Коонен вскинула на него очень длинные загнутые ресницы из чужих волос. Они были приклеены к векам.
– Пойдемте, Константин Сергеевич!
И взяла его под руку.
– Зачем же это?– спросил бог, не зная, что делать со своими глазами, чистыми, как у грудного младенца. Их ослепили обнаженные плечи, руки и спина знаменитой актрисы Камерного театра.
– Пойдемте, Константин Сергеевич, танцевать танго, - страстно и умоляюще выдохнула из себя Коонен.
Бог вытер ледяные светлые капли, величиной с горошину, выступившие в мудрых морщинах громадного лба, и ответил утробным голосом:
– Я... п-п-простужен.
И даже не очень искусно покашлял. На сцене у него это выходило несравненно правдивей.
Бог хотел быть учтивым с красивой чужой актрисой, которую знал почти девочкой - скромной, замоскворецкой. Она начинала у него в Художественном театре. Теперь Алиса Коонен считала себя актрисой трагической и сексуальной. Но именно "органического секса", как говорят в театре, у нее никогда не было. Поэтому на сцене Коонен приходилось так много "хлопотать" глазами, руками и животом.
Станиславский уверял:
– Алиса характерная актриса. Замечательная характерная актриса. А лучше всего она делает дур.
К сожалению, в ролях дур мы ее никогда не видели.
У Качалова в свое время был немимолетный роман с Коонен. Дома встал мучительный вопрос о разводе. В это время Нина Николаевна серьезно заболела. Болезнь дала осложнение - безнадежную хромоту.
– Теперь уж я никогда не разойдусь с Ниной, - сказал Василий Иванович.
И, конечно, умер ее мужем.