Мой век, мои друзья и подруги (Бессмертная трилогия - 2)
Шрифт:
Растерявшийся бог повторил:
– Что-с?.. Проспали?.. Репетицию?
Других слов у него не было. Разнородные чувства переполнили голову и сердце. Воцарилась пауза, которая и для Художественного театра являлась необычной.
– Простите меня, пожалуйста, Константин Сергеевич.
– Вам, Борис Николаевич, надлежит просить прощения... вот... у-у-у... Нины Николаевны... у-у-у... Василия Ивановича... у-у-у... Ивана Михайловича... у-у-у... у всех... н-н-да... которых вы заставили ждать... нда-с... ровно тридцать
Бог широким жестом обвел всю окаменевшую полочку Истории русского театра.
– Простите меня, пожалуйста, Нина Николаевна...– начал Ливанов все тем же плачущим басом.– Простите меня, пожалуйста, Василий Иванович.
Сверкнув через пенсне смеющимися глазами, Качалов с театральной величественностью кивнул головой:
– Бог простит.
– В том-то все и несчастье, что наш бог простит его, - шепнула Литовцева.– Вот увидишь, простит. Любимчик!
И плечики Нины Николаевны иронически продрожали.
Ливанов продолжал:
– Простите меня, пожалуйста, Иван Михайлович... Простите меня, пожалуйста, Алла Константиновна...
И т, д., и т, д.
– Ну-с, а теперь, Борис Николаевич, прошу занять свое место. Гм, гм. Но сначала поправьте галстук.
– Простите, Константин Сергеевич!
И Ливанов торопливо засунул галстук за жилетку.
Бог спрятал часы в жилетный карман, вытер большим полотняным платком лысину и взволнованно начал репетицию.
Она шла без перерыва три часа.
Выходя через маленькую одностворчатую дверь из репетиционной, Станиславский в полном отчаянии сказал Качалову:
– Какой ужас! Он сегодня великолепно репетировал. Великолепно. После этого! Н-н-да. Художественный театр кончился.
Василий Иванович поднял глаза на бога с некоторым удивлением. Оно было вызвано неожиданностью в сочетании этих фраз, столь противоположных: "Какой ужас... ", "Великолепно репетировал... ", "Художественный театр кончился".
– Если он мог великолепно репетировать, значит, с него как с гуся вода. Может, и остальные наши молодые артисты гуси? А?– И Станиславский повторил: - Гуси? А? Тогда Художественный театр кончился.
После этого Качалов, обращаясь к Ливанову, частенько говорил:
– Ну, гусь!
Продолжаю неанекдоты о боге.
От смеха у Дункан порозовели ее маленькие уши. Мне стало завидно. Искреннему легкому смеху всегда завидуешь.
– В чем дело, Изадора?– нетерпеливо спросил я.
Она смеялась на свои мысли.
– Ты вспомнила что-то очень веселое?
– Да!
– Рассказывай.
Дункан закинула переплетенные кисти рук за мягкую шею. Жест обещал что-то лирическое.
– Рассказывай, Изадора. Ну!.. Ну!..
Она полузакрыла веки.
Я уже перенял у Никритиной ее нетерпеливое "ну! ". Так это
– Это было ранней весной, - начала она в тоне классического рассказчика.– Точней: на пороге ранней весны. Когда на всех улицах Парижа продают фиалки. Их бывает так много, что кажется, будто Париж, как модистка, надушился дешевенькой "Пармской фиалкой". Эти духи пахнут молодостью и счастьем. Ведь у счастья, так же как и у горя, есть свой запах. Не правда ли?
– Ты поэт, Изадора!
– Конечно. Как всякая актриса. Если она в актрисы определена небом.
– Допустим, что небо этим занимается.
– Так вот: весна, фиалки, какая-то русская парочка, прогуливающаяся у меня под окнами на рю де ля Пом... Не знаю почему, не знаю, но мне вдруг безумно захотелось пообедать с богом.
Дункан иначе не называла Станиславского.
– Ты, Изадора, и в него была влюблена?
– О, конечно! Но по-другому. Я в жизни потому так много и влюблялась, что это всегда было по-другому. Каждый раз по-другому.
– Значит, совсем как у нас, у мужчин.
– Да что ты!
– Мы только потому и изменяем, что всегда надеемся на новенькое.
– Безобразие! "Новенькое"! У вас это несерьезно. А у нас, у женщин...
– Тем хуже, если у вас каждый раз серьезно. Значит, вам нельзя прощать.
– Любовь - это... это... как искусство. Она должна быть всегда очень большая и очень серьезная.
– Вместо "всегда" я бы предложил слово "иногда".
– Помолчи. Я хочу рассказать про бога.
– Рассказывай, рассказывай.
– И вот в прелестный весенний день я прочла в "Юманите", что он в Париже. Мы с Анатолем Франсом были читателями этой газеты "с сумасшедшинкой". Так говорил мэтр.
Айседора приподняла веки и, скосив глаз, лукаво взглянула на меня.
– Пообедать с ним, наедине, вдвоем! С самым красивым богом из тех, которых я знала.
– Но не с самым молодым, Изадора.
– Для нас, женщин, возраст не главное в любви.
– Будто?
– Мы ведь, Анатоль, в этом не так примитивны, как вы, мужчины.
– Допустим.
А Есенина Айседора называла ангелом и в этом хотела убедить как можно большее число людей. Поэтому на стенах, столах и зеркалах она весьма усердно писала губной помадой: "Есенин - Ангель", "Есенин - Ангель", "Есенин Ангель".
– И вот, - продолжала Дункан, - я позвонила богу по телефону. О, как я была счастлива! Он милостиво согласился приехать в ресторан.
– Ну, ну!
– Я попросила сервировать нам столик не в общей зале...
– Само собой.
– Боги не опаздывают к обеду. Ровно в семь он уже заложил уголок салфетки за свой крахмальный воротничок.