Мой век, мои друзья и подруги (Бессмертная трилогия - 2)
Шрифт:
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Это из есенинского "Черного человека".
Великие писатели сочиняли Библию: "У кого вой? У кого стон? У кого раны без причин? У кого багровые глаза? У тех, которые долго сидят за вином".
22
Мы с Никритиной вернулись домой, как обычно, после полуночи.
На этот раз в "Стойле Пегаса" выступал довольно знаменитый "чтец мыслей на расстоянии" - нервный горбоносый человек с удивительно черными волосами, пенящимися
– Я полагаю, Нюша, что наш мозг излучает какие-то флюиды, - сказал я.
– Очень может быть.
– Другого объяснения не придумаешь.
– Да. Этот дьявол работает без помощника.
– Вероятно, люди скоро изобретут аппаратик. Интересно!
– Какой такой аппаратик?
– Он будет записывать на ленту эти флюиды. А потом их можно будет расшифровать.
– Что?
– Примерно, как запись стенографистки... Вот, Нюха, перед тем, как ты юркнешь под одеяло, я незаметно положу этот аппаратик под твою подушку.
– Зачем?
– Да чтобы утром, когда ты убежишь на репетицию, прочесть твои мысли. Любопытно знать, что ты думаешь на сон грядущий!
– Какой ужас!
– Ужас?
– Все люди переругаются, передерутся, если будут читать их мысли, как ежедневную газету. Особенно мужья с женами. Кошмар!
– Ах, так...
Я мрачно скинул полуботинки, пиджак и лег на тахту носом к стене.
– Толя...
– Не желаю с тобой разговаривать.
– Что?
– То.
– Ничего не понимаю.
– Очень жаль.
– Нет, Длинный, ты мне все-таки должен объяснить.
Она села возле меня на тахту.
– Уйди!
– Да ты просто сошел с ума.
– Не желаю тебя видеть. Понятно?
– Нет, Длинный, непонятно.
Я скрестил руки на груди и произнес в трагической интонации:
– Завтра я развожусь с тобой.
– Да?
– Да!
– А я - нет. Я ни за что не разведусь с тобой.
Пожал плечами:
– Неужели?
– Потому что я люблю тебя, моего дурня.
– Не лги.
– О-бо-жа-ю!
– А я не хочу, чтобы меня обожала распутная баба!
– Это я распутная? Я?
– Во всяком случае, у тебя распутные мысли. Иначе бы, мадам, вы так не испугались этого аппаратика.
Мы провели бессонную ночь. Завтракали порознь. Она позвонила в театр, что больна и не придет на репетицию. Словом, это была крупная, мучительная ссора. Самая длинная за всю нашу жизнь. У обоих запали глаза и ввалились щеки. И только через двадцать два часа, за ужином, чокаясь жигулевским пивом, я сказал:
– Знаешь, Нюха, по-моему, это форменный кретинизм - быть в ссоре больше пяти минут. Ведь где-то внутри отлично знаешь, что в конце концов все равно помиришься. Правда?
– Правильно, Длинный!
И мы крепко поцеловались.
Эта мудрая догадка: "Ссориться не больше, чем на пять минут" - очень украсила нашу жизнь.
Рекомендую.
А через несколько дней я читал Никритиной вслух:
– "Жена добра и страдолюбива и молчалива венец есть мужу своему... И увидит муж, что непорядливо у жены... и за ослушание... снять с нее рубашку и плетию вежливенько бита, за руки держа, по вине смотря, да побив и промолвить, а гнев никакож бы не был". Это из "Домостроя", Нюха.
Превосходная, полезная книга! Удивляюсь, почему ее не переиздаст Госиздат.
– Я тебе такой пропишу "Домострой"!.. Пропишу "Домострой" наоборот: "И увидит жена, что непорядливо у мужа... и за ослушание... снять с него рубашку и плетию вежливенько..."
И оба смеемся, как будто читаем Зощенко.
А вот другой разговор, при Саррушке Лебедевой.
– Прошу тебя, Нюша, возвращайся домой к часу.
– А если на банкете будет весело?
– Если очень весело - половина второго.
– Хорошо.
– Да он у вас, Нюшка, "Домострой", - говорит Саррушка, не имея представления о предыдущем разговоре.
– Ото! Еще какой!
И поворачивается ко мне спиной:
– Застегни, Длинный.
Я застегиваю жемчужные пуговки на ее вечернем платье. Оно было куплено еще в Париже и надевается два раза в сезон. Не чаще.
Лебедева по-мужски пожимает плечами:
– Вы, Нюшка, чудак.
– Почему?
– В подобных случаях, - говорит полушутя наш знаменитый скульптор, - надо возмущаться, бороться за раскрепощение женщины, а вы сияете.
– Не портите мне жены, Саррушка.
Бегут, бегут годы неизвестно куда. А почему они не сидят в креслах, как гневные бухгалтеры - солидно, важно, прочно? Право, хоть бы приснилось мне, что они поменялись ролями: годы сидят, а гневные бухгалтеры бегут, бегут неизвестно куда.
Мы на коктебельском пляже. Мелкая галька похожа на фасоль, бобы и горох.
– Пошли купаться, Кирка, - приглашаю я своего малыша.
Пол-аршинные волны словно только что выскочили из парикмахерской: пена цвета волос, травленных перекисью, завита в баранью кудряшку.
– Пошли, Кирка, в воду.
Он переминается с ножки на ножку.
– Боюсь.
– Чего боишься?
– Больших волн.
– Вот так большие! Гляди: ниже колен.
– Так ты вон какой! А я - маленький.